На руинах нового - [2]

Я сижу на скамейке в парке Ваньцзянлоу и читаю такое:

Здесь, в глуши деревенской,

дел мирских человеческих мало:

Переулок убогий

чуть тревожат повозка и конь.

Белый день наступает,

и терновую дверь затворяю,

Чтоб в жилище пустое

не проникла житейская мысль.

Это экспозиция, точнее – описание места действия. А само действие такое:

<…>

Винный рис я очищу

и вино на славу готовлю,

А поспеет, и сразу

сам себе его наливаю.

Сын мой, маленький мальчик,

здесь же, рядом со мной играет.

Он мне что-то лепечет,

а сказать еще не умеет.

И во всем этом вместе

есть, по правде, такая радость,

Что уже я невольно

о роскошной забыл булавке…

И в далекие дали

провожая белые тучи,

Я в раздумьях о древнем;

о, раздумья мои глубоки!

Очень трогательный текст, совсем непохожий на патентованные воспевания уединенной жизни истинных мудрецов. Прежде всего: «булавка» – часть официального наряда тогдашнего чиновника; ею закалывалась специальная шапка китайского бюрократа. Остальное понятно – но необычно. Обычно если мудрец в одиночестве осушает кувшинчик-другой вина, он это вино не изготовляет – оно либо куплено, либо принесено добрым человеком или, тем более, добрым другом. Но если даже он сам делает напиток, то уж точно в китайской (как и другой иной) поэзии сложно найти описание вдумчивого потребления алкоголя в окружении малолетних детей. Какие-нибудь юные девы еще могут присутствовать при этом, но уж точно не собственные отпрыски, не достигшие совершеннолетия. Тут какое-то другое пьянство – семейное, что ли, – однако в стихах Тао Юаньмина (конечно, только в тех, что содержатся в книге Эйдлина) жена упоминается всего один раз[3]. Дети (сыновья) есть, родивших и воспитывающих их матерей – почти нет. У Тао Юаньмина нет вообще про любовь, совсем. Он про другое, про то, что очень сложно как-то определить. Впрочем, попробуем: Тао Юаньмин – про протекание жизни, но довольно специальной жизни, нетипичной для его века, как и для литературы и литераторов вообще. При этом такая жизнь внешне – самая обычная: деревня, хозяйственные хлопоты, детишки под ногами возятся, а автор сидит, подливает себе свежее рисовое, поглядывает на небо и размышляет о старине. Что именно размышляет – непонятно; восклицание «о, раздумья мои глубоки!» не выглядит особенно серьезным, мало ли что с пьяных глаз можно сказать. После пары чашечек вина почти любая собственная мысль покажется весьма глубокой. Впрочем, Тао Юаньмин не настаивает на особом значении своих раздумий. Они – его раздумья, они – ему в данный момент кажутся глубокими, остальным же и дела нет до того.

Это было удивительное отшельничество. Тао Юаньмин все время где-то между, в промежутке, в межеумочном состоянии, однако устроился он в этой позиции не без удобства, пусть хоть ни денег, ни одежды приличной, крыша дома дырявая, а если неурожай, так и вовсе приходится просить подаяние. Но опять же это другое подаяние, нежели то, что просит буддийский монах или профессиональный нищий. Это вынужденный ход человека, который привык кормиться своим трудом, но тут случилась засуха… что поделаешь? Тем более что добрые люди не только еды дадут, они с Тао Юаньмином и вина выпьют. Поэт одновременно крестьянин и не-крестьянин, отшельник и не-отшельник, пьяница и не-пьяница (последнего халата за чашу не отдаст). Самое удивительное, что Тао Юаньмин не претендует на то, чтобы быть – или зваться – мудрецом. А ведь не за чем иным, кроме как за мудростью, обычно из «большого мира» не удаляются.

Да, есть еще «внутренний покой» и «обретение себя»; если с первым Тао Юаньмин согласился бы наверняка, то вот второго просто бы не понял. «Я», которое следует заново обрести (или просто обрести), – изобретение западное, европейское. В Китае, особенно в Китае того времени, «я» рассматривалось как своего рода пересечение разных зависимостей и обязанностей, даже долга. С одной стороны, для конфуцианства «я» есть часть семьи и рода, которые есть, в свою очередь, часть всеобщего порядка вещей. Отдельно от всего этого человек не мог быть помыслен; соответственно, если уж представить себе тогдашнюю задачу обретения себя, то это, скорее, не удалиться от мира, а, наоборот, проникнуться миром, пропустить его родовые корни сквозь себя, осознать свое место в великой иерархии, в великом порядке вещей. Даосизм был до поры до времени противником и конкурентом конфуцианства, однако здесь он только дополняет нарисованную выше картину. Для даоса «обрести себя», если бы он, конечно, согласился принять к рассуждению столь комическую формулировку, – значит определить свой путь в отношении Великого Пути, Дао. То есть не отдельно, а как часть его, как следование ему. Для этого действительно следовало удалиться от мира, но удалиться именно в пустынь, в полное одиночество, прерываемое лишь визитами учеников и просящих совета. Даосский отшельник – рыболов, который годами в одиночестве удит рыбу мудрости. Тао Юаньмин ничего подобного не делает. Его вариант срединный, даже отчасти в смысле буддийского «срединного пути». Буддизм в то время уже распространялся в Китае, но явно никакого влияния на Тао Юаньмина не оказал. Впрочем, это чистая спекуляция, я сейчас даже не могу проверить точных дат – коммуникации с внешним миром в Китае затруднены. А перемещаться из прекрасного парка Ваньцзянлоу в известное мне прокуренное кафе для экспатов Commune, где есть нормальный вайфай, не хочу сейчас ни за какие коврижки. Тао Юаньмин меня одобрил бы. Пусть будет так, как я написал.