На распутье - [32]

— Не изменился? — Она долго молчит. — Ты уверен?

— По-моему, да…

— По-твоему? — удивляется она, все больше раздражаясь.

— Я почти уверен.

Голос у меня вибрирует, как проволока под эквилибристом. Чувствую, какая мысль кроется за ее вопросом, она тоже догадывается, о чем я думаю сейчас. Я, наверно, испытал бы чувство стыда, не будь так обессилен, измучен и взвинчен. Она долго молчит, как бы прикидывая, стоит ли говорить, затем очень любезно все-таки произносит:

— Ладно, старикашка, спасибо. А вот то, что ты ее не навестил… — Она умолкает.

— Что? — кричу я в трубку.

— Ничего, — отвечает она. — Всего хорошего. Привет Гизи. — И кладет трубку.

Я устремляюсь в ванную, становлюсь под душ, струи холодной воды долго, с ожесточением хлещут меня по телу. Постепенно прихожу в себя.

Спрашивать легче, чем отвечать. Почему я не навестил Эржи? Стыд удерживал. Но сейчас дрожащий голос Йолан избавил меня от него. Собираюсь и иду к Эржи.

3

Первый раз я был у Эржи лет двадцать назад, вскоре после того, как Пали во второй раз посадили за решетку. В то смутное время полные тревог и волнений дни сменялись не менее тревожными ночами; я все ждал, что очередь вот-вот дойдет и до меня. А вдруг Пали изменят силы? Что, если его доведут до умопомрачения, замучают до того… что он проболтается и назовет мое имя?.. Или дознаются обо мне каким-нибудь окольным путем, как в свое время дознались о нем и Аранке? Стоило в цехе появиться постороннему, как я вскидывал голову; подходил к дому и открывал калитку, а сам думал: только ли мать ждет меня на кухне; прежде чем отворить дверь, озирался по сторонам; засыпал с мыслью, не придут ли ночью за мной. И какую же радость доставляла мне тогда теплая постель, свободный вечер, тренировки, матчи. Меня уже поставили центральным защитником. В. Папп, помогая мне совершенствовать удар головой, говорил:

— Малец, если овладеешь этим приемом, все верхние мячи у ворот будут твоими.

В один из таких тревожных вечеров нас вновь посетила тетя Йолан. На сей раз под предлогом, будто случайно проходила мимо. Она восторженно расхваливала угощения матери, которая, казалось, принимала ее на сей раз намного радушнее.

Я понимал, что этот визит она нанесла мне. И действительно, как только представился случай, она топнула:

— Зайди завтра в ателье.

Когда на следующий день я пришел на площадь, звенели колокола, перед церковью стояли ряды украшенных цветами карет, на ступеньках толпились люди.

Йолан стояла в дверях ателье, сложив руки на высокой груди; стройная, подтянутая, с четко обрисовывавшимися бедрами. Она показалась мне очаровательной. Если бы я видел ее впервые и она не была моей теткой, пожалуй, мог бы влюбиться в нее.

По церковной лестнице спускался огромный ком из белых кружев, по обеим сторонам его выстроились черные фраки и белые манишки.

— Что это? — спросил я, подойдя к Йолан.

— Ничего, — сквозь зубы ответила она, продолжая смотреть на невесту. Затем отвернулась и опустила руки. — Какая-то знатная сука соединила свою судьбу с не менее знатным кобелем, — проговорила она с чуть заметной улыбкой.

В ателье она, как и полагается, стала за прилавок, взяла в руки не то штаны, не то комбинацию — точно не помню уже — и, жестикулируя, словно гоняя мух, заговорила:

— Пойдешь к жене Гергея. Понял? — Таким приказным, фельдфебельским тоном она еще никогда не разговаривала со мной. — Отдашь ей деньги. Ничего лишнего не говори, скажешь только, что прислали товарищи. Попросишь у нее пару старых чулок и принесешь ее завтра сюда.

Она вышла из-за прилавка и, прощаясь, сунула мне в руку деньги.

— Я не знаю, где она живет, — произнес я в замешательстве.

Йолан быстро объяснила, как ее найти, при этом глазами, всем своим видом давая понять, что мне пора уходить.

Вечером, приготавливая мне постель, мать со вздохами стала вспоминать отца, затем с упреком сказала:

— Яни, ты совсем перестал молиться! Раньше, бывало, становился на колени перед кроватью, даже зимой, несмотря на холод. Дорогой мой сынок…

Невыносимо тягостными были эти минуты, и я радовался, что уйду из дому. Когда я сказал об этом матери, она запричитала:

— Пресвятая дева Мария! В такую-то пору? Куда?

— По делу, — отрубил я. Надел пальто, посмотрел на себя в зеркало и вышел.

Я бродил по пустынным улицам, выжидал подходящий момент и досадовал в душе на своих руководителей. Нечего сказать, задание: успокаивать деньгами плачущую женщину. Я охотнее согласился бы прятать винтовки в укромном месте или штурмом брать тюрьму, в которой томится Пали. Интересно, в какой именно тюрьме он находится? Или… Да что там, наверно, решили, что мальчику и этого достаточно. А все из-за Йолан, это она считает меня сосунком и другим то же внушила. Со злостью я пинаю ногой чей-то забор. Прогнившая планка с треском ломается, собака лает, задыхаясь от ярости.

Я отскакиваю и иду дальше.

Жена Пали Гергея? Какая она? Он никогда не рассказывал мне о ней, хотя у нас не раз заходил разговор о женщинах. Великие словесные баталии на тему о любви… Чудесные были времена, мы только тем и занимались, что с утра до вечера болтали, в то время как руки делали свое дело. Пали как-то раз сказал, что подлинное достоинство женщины не в ее девственности, не в том, что она девушка, а в том, что она мать, ибо смысл жизни не в начале, а в завершении; всякая мечта пуста, если она возводит в добродетель уклонение от предназначенных обязанностей, всякая цель наивна, если она не служит будущему. Я даже слышу его голос, чуть хрипловатый, монотонный, заглушаемый скрежетом напильника. Единственное, что он мне рассказал, — это о своей первой брачной ночи, как Эржи вырвалась от него и чуть стену не прошибла.