На распутье - [30]

Кёвари молчит.

Мы долго сидим так, в мучительном молчании.

Из домика по соседству выходит мужчина в пижаме, потягивается, спускается к воде, голый погружается в реку, но тут же выскакивает, подхватывает на руку пижаму и бежит обратно. В тех же дверях появляется женщина в ночной рубашке, оглядывается, замечает нас и быстро исчезает.

Мои часы со светящимся циферблатом показывают половину второго.

— Ну я пойду, дядя Яни, — говорит Кёвари тихо, заискивающе, с почтением в голосе. — Не сердись на меня за все, что я тут наплел. Но поверь, все, что я говорил, от души, откровенно, и, если ты усмотрел в этом ересь, прости. Об одном только прошу: попытайся понять меня. Поставь себя на мое место. В твои времена была романтика, перспектива быстро выдвинуться, сделать головокружительную карьеру. А теперь? — Он машет рукой, встает. — Право, не сердись на меня, товарищ Мате.

Мною снова овладевает страх одиночества, и я тоже встаю.

— Погоди, я провожу тебя немного, — говорю я, потягиваясь до хруста в пояснице. — А этому ты не завидуешь? — с издевкой спрашиваю я, но уже без злости. — Хрусту в пояснице, ревматизму, которого пока еще нет, но скоро наверняка будет, седым волосам и всему прочему? Только…

— Не обижайся, — повторяет он, проглатывая последний слог, — он уже снова студент, а я его директор. — Так ты идешь? — спрашивает он неуверенно.

— Нет, я здесь останусь ночевать.

— Тогда не утруждай себя. Я все равно сначала поброжу, не сразу пойду домой.

— Почему?

— Дворник, да и та пара… Впрочем, я люблю ночью гулять.

— Когда сдаешь следующий экзамен?

— Послезавтра. Вернее, уже завтра.

Мне вспоминаются мои экзамены, с их волнениями и переживаниями, и сразу становится жаль его.

— Знаешь что? Ты ложись здесь, а я погуляю. Я тоже люблю гулять.

— Нет, нет, дядя Яни, что ты…

Я уже твердо решил. Лучше уж бродить в ночи, чем запереться здесь, вот именно здесь, и терзаться, мысленно бороться с прошлым, с настоящим…

— Молчи. Будет так, как я сказал, — приказываю я. — В том, чтобы ты успешно сдал экзамены, заинтересованы и я и завод.

— Но право же…

— Вот ключ.

— Не возьму.

— Как так не возьмешь? Бери. Потом тоже можешь приходить сюда, вместе с друзьями. Более того… Ты уже ухаживаешь за девушками?

— Да.

— Ну вот видишь, как нельзя кстати. Можешь пользоваться и моей лодкой. Удостоверение на лодку найдешь в ящике. Понял?

— Спасибо, дядя Яни. Ключ я как-нибудь занесу.

— Есть запасной у сторожа, так что этот оставь у себя.

— Нет, мне неудобно, право, лучше уж я пойду.

— Не возражай. И сделай, пожалуйста, одолжение, как-нибудь наведайся ко мне на завод.

— Обязательно наведаюсь, дядя Яни.

— И если приведешь сюда своих друзей, не устраивайте дебоша.

— Право, дядя Яни… Я даже не знаю, как…

— Хорошо, если бы беда заключалась в том, что ты не знаешь только этого. К остальному же мы еще вернемся. Спокойной ночи.

Мы пожимаем друг другу руки. В темноте я не вижу отчетливо его лица, лишь глаза тускло поблескивают.

— Пали Гергей погиб, — внезапно произношу я.

— Погиб?

Он поражен? Или просто удивлен?

— Да.

— Как это произошло? Несчастный случай?

— Упал с крана. В малом сборочном.

— Ужасно нелепая смерть! — И он торопливо начинает объяснять: — В институте читали курс по технике безопасности, но, правда, факультативно…

— Ну я пошел. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, дядя Яни.

— Утром сдашь бутылки, получишь за них несколько форинтов.

2

Я слоняюсь по темным улицам, поднимаюсь к городу, выхожу на окружную дорогу, медленно бреду в сторону Кишпешта. Ночью тихо, и только кое-где вдруг загорланит пьяный, в темных уголках жмутся целующиеся парочки. Бредет одинокий человек, низенькие домики, погруженные во мрак, словно слились с землей, а вон там заводская труба врезается в черное небо, все вокруг нее отравлено ядовитым дыханием химического завода, над морем далеких домов мерцает бледный свет, в воздухе дрожит приглушенный рокот… Спящий город, повернувшись открытым ртом к небу, тихо похрапывает.

Противный запах химического завода иногда достигает и нашего дома; как тайком пробирающийся вор, он проникает в окно и пропитывает мебель, стены. Гизи спит с открытым окном. Если спит. А если бодрствует, тогда, бедняжка, строит догадки, где я сейчас, что делаю, действительно ли это конец или только повторение обычной нервотрепки, к которой никогда нельзя привыкнуть.

Куда же идти теперь? Дорога как раз ведет к дому. Но нет, не пойду. Буду расплачиваться и за внезапный каприз, за глупое чванство, за то, что легкомысленно предоставил свою летнюю резиденцию юноше. Откровенно говоря, это тоже не больше, чем поза. Привычка к самообману. Раз поддашься ей, и потом уже не сладишь, она пропитывает всю твою душу, становится неотъемлемой частью тебя самого, точно так же как вонь химзавода въедается во все уголки квартиры, в одежду, занавески, мебель, книги. Так мне и надо, раз уж вместе с директорским постом приобрел и это.

Ноги тяжелеют, будто я вязну в глине, и ее все больше налипает на подошвы; без сна проведенная ночь гнетет меня, давит, прижимает к земле. Вот и поселок, конец нашей улицы, перехожу на противоположную сторону, ищу наше окно. В окне свет. К сожалению, Гизи дома. Ждет меня? Или просто разволновалась и не может уснуть? Или ее мучают угрызения совести? Продолжать ссору? Нет, это было бы ужасно. Заискивать? Еще хуже. Лечь молча в постель? Нет, это становится невыносимым, как веревочке не виться, а кончику быть.