На распутье - [34]

Она поднесла палец к губам, показывая глазами на стену.

Мы сидели молча, и, если наши взгляды встречались, оба опускали глаза. Спустя некоторое время Эржи шепотом сказала:

— Нужно потушить свет. Не так заметно.

Она встала, подошла ко мне, повернула выключатель. Платье ее привело в движение воздух, и в нос мне ударил запах ее тела. Кухня исчезла, остались, усилившись во сто крат, голос, запах, неодолимое влечение. Я заставлял себя думать о Пали, упрямо, настойчиво, судорожно цепляясь за воспоминания, чтобы взять себя в руки, даже попытался считать… Но чувствовал, что все мои усилия напрасны… Нет, не могу!

Я вскочил.

— Уйду, — сказал я таким тоном, словно меня выгоняли.

Она поняла. Прошла в комнату, бесшумно приоткрыла окно, выглянула на улицу. Я поспешил за ней, и, когда оказался у нее за спиной, она отступила и коснулась меня…

Не в силах больше владеть собой, я обнял ее и, охваченный безумным порывом, прижал к себе…

Она отчаянно отбивалась, отталкивала меня, но тщетно: я не выпускал ее из своих объятий… Для меня не существовало ничего на свете, только Эржи и я, вернее, не было ни ее, ни меня, только мы вдвоем.

На следующий день я категорически заявил Йолан, что больше не пойду к жене Пали. Так и сказал: думай обо мне все, что хочешь, но не пойду. Дайте любое задание, самое что ни на есть трудное, только не это.

Я уже приготовился выслушать ее гневную проповедь, выдержать ее пристальный, подозрительный взгляд. Но вместо этого она молча согласилась со мной.

Я старался выбросить этот случай из головы. И если он тем не менее всплывал в памяти, старался оправдать себя тем, что в двадцать лет не я один терял голову и за грехи, совершенные в молодости, пожалуй, не стоит терзаться всю жизнь.

4

Как пьяный, выхожу я из дому, бреду по Юллёйскому шоссе, сажусь в такси, мимо меня стремительно бегут дома. На площади перед собором отпускаю такси.

Темные, безмолвные кусты, острый шпиль колокольни, казалось, собирается пронзить небо с красующейся на нем аляповатой луной. На скамейках шушукаются парочки. Я быстро прохожу мимо них и тут же сворачиваю за угол. Останавливаюсь у ограды и жду, не залает ли пес, иду дальше. Наконец оказываюсь перед той самой корчмой. Тишина, старая шелковица совсем одряхлела, столиков под ней уже нет. Нет и корчмы, двери ее замурованы. Иду по улице, вижу двухэтажный дом, останавливаюсь против него, первое окно справа от ворот. Какое оно маленькое! Две узенькие створки, сверху крохотная форточка. Неужели оно и тогда было таким? Да и тот ли это дом? Если вытяну руку вверх и подпрыгну, то, пожалуй, достану до второго этажа.

В конце улицы показываются прохожие. Я делаю вид, будто прогуливаюсь, дохожу до угла… Впрочем, зачем прятаться?.. Останавливаюсь возле бывшей корчмы, царапаю ногтем стену, пропускаю мимо себя людей и возвращаюсь. Заглядываю в окно. Стекло в комнатной двери занавешено, чтобы с улицы нельзя было увидеть, что делается в освещенной кухне. Ищу чью-нибудь тень, что-нибудь похожее по очертаниям на нее. Хоть какие-нибудь признаки, свидетельствующие о том, что здесь живут Гергеи. Может быть, спросить у соседей? А что, если меня подведет голос? Если начну заикаться? Если не смогу произнести его фамилию?

Я вхожу в подворотню, и мне кажется, что надо пригнуться, до того здесь все низко, мрачно, безрадостно, стены черные, будто их закоптили. Во дворе стоят в ряд вросшие в землю деревянные сараи, посредине колодец с воротом, возле дверей цветы, плющ. Все так, как тогда. Справа первая дверь, краска потрескалась, через крохотное оконце просвечивает желтый свет, кружевные занавески, за ними другие, более плотные.

Надо постучать.

Я протягиваю согнутый палец, но стукнуть не решаюсь. Надо бы прислонить его, и он сам застучал бы, потому что дрожит. Нагибаюсь, делаю попытку разобрать надпись на медной табличке. «Гергей». Неподалеку открывается дверь, выходит мужчина, останавливается. Путь к отступлению отрезан.

Стучу.

Тишина.

Снова стучу.

Голос пожилой женщины:

— Кто там?

Мужчина во дворе крякает, громко сплевывает.

— Кто там? — слышится уже ближе.

— Старый друг.

Женщина медленно открывает дверь, словно боясь впустить в дом новую беду.

Передо мной стоит Эржи. Но прежняя, а та, которую я видел на похоронах. Усталая, худая, старая.

Она не узнает меня. Я молчу. Она тоже. Смотрит, шире распахивает дверь, чтобы получше разглядеть.

— Кто вы? — спрашивает она, все еще не узнавая меня.

Я вхожу, свет от висячей лампы падает на меня.

— Яни Мате! — вскрикивает она, подносит руку к губам и как подкошенная падает на стул, хватается руками за стол, опрокидывает корзинку, из нее выкатывается клубок и исчезает под шкафом. Со звоном падает спица, а следом за ней — недовязанный пуловер.

Я тихонько закрываю за собой дверь, но продолжаю держаться за ручку, словно меня здесь подстерегает опасность и я должен быть готовым в любую минуту бежать.

Выцветшие светлые волосы рассыпались по столу, среди них ни одного седого.

На кухне все почти так же, как и тогда: справа белый шкаф, слева стол, покрытый пластиком, стулья, умывальник, вешалка для полотенец. На стене фотографии: их дочери в подвенечном платье, Пали в молодости — когда он вышел из тюрьмы. Кто-то стоит рядом с ним. Подаюсь вперед, чтобы получше рассмотреть. Да, ошибки быть не может — это я. Я и Пали. Две тощие фигуры.