На пути к рассвету - [83]

— Уходите, я их задержу. Вы спасётесь. Бегите, ребятки, каждая минутка дорога.

Подскочил Калинин, присел рядышком, взглянул в покрытое крупными каплями пота, посеревшее лицо друга, бережно отёр его ладонью.

— Что ж ты так, кореш? Нам с тобой ещё надо горы свернуть, ещё я на твоей свадьбе хочу кадриль поплясать…

— Уводи девчонку, сержант. Ей грех умирать. Это нам, красноармейцам, положено, а ей… Бегите, я заслоню. И не бойся, живым я им не дамся, они от меня ничего не узнают.

Калинин неторопливо встал, огляделся, увидел вдалеке за голыми березами чернеющий овин.

— Не брошу! Мы в один день с тобой присягу принимали. Да ещё должок за мной числится. Кто меня весной под Ухтой на себе волок? Видишь ригу, там схоронимся, я следы сейчас запутаю. А найдут — мы там, как в крепости, будем, пусть сунутся. Ночью выберемся тихонько.

В овине было тепло и сухо, пахло соломой, сыромятной конской сбруей. Глаза скоро привыкли к темноте, и они увидели у задней стены заботливо уложенные снопы, а посреди риги невысокую печку, сложенную из дикого битого камня. Долго грели руки об её тёплые шероховатые бока.

Здесь вскоре и дали разведчики свой последний бой.

Взвод пограничного егерского батальона, несший охрану на 15-м километре дороги Паданы—Медвежьегорск, вошёл в Топорную Гору уже затемно. Пустив от дома Белкиных впереди себя двух овчарок, слегка поплутав на следах, тридцать солдат под командой старшего сержанта окружили ригу. Собаки, беснуясь на крепких ременных поводках, рвались к двери.

— Рюсся, сдавайся! — заорал по-русски старший сержант.

Разведчики молчали. И лишь когда финны принялись бить прикладами в дверь, заговорил автомат Калинина. Марийка, выстрелив из пистолета, запела:

В последний раз, в последний бой

Летит стальная эскадрилья.

Бой длился недолго. Егеря взорвали гранатой дверь и тут же сразу бросили в темноту овина ещё две гранаты, полыхнувшие красными дымными столбами.

Марийку подбросило, оглушило, но она, лёжа за каменкой, продолжала стрелять. Слева, захлебнувшись, замолчал автомат Кудряшова, где-то сзади застонал Калинин.

— В какой день умираем, ребята! Каждый выстрел прицельный! — крикнула Марийка, выплёвывая сгусток крови.

— Рюсся, руки вверх!

— Не дождётесь…

Марийка приподнялась на локте, прицелилась в светлеющий широкий квадрат, в котором замаячили две зыбкие чёрные фигуры, нажала на крючок — выстрела не было: кончились патроны, опустела вторая, последняя обойма.

В риге стало тихо, лишь изредка мычал Калинин да сухо щёлкал курок пистолета Марийки, затвор которого она судорожно дёргала на себя раз за разом.

Финны, крадучись, скользнули в овин, набросились на полуживых разведчиков, вытащили на подворье, осветили фонариком-динамкой.

Кудряшов был мёртв. Калинина, потерявшего сознание, прикончили автоматной очередью в упор, сорвав с шинели финские знаки различия. Их двоих так и оставили лежать под стеной овина.

Контуженная Марийка, мотая отяжелевшей головой, еле стояла на ногах. Старший сержант послал за повозкой, и в ожидании двое солдат завели её в дом к бабушке Марии Антоновой.

Марийку толкнули на лавку у выскобленного стола, она стянула шапку, вытерла ею закопчённое, окровавленное лицо, тускло освещённое красноватым светом небольшой керосиновой лампы. С печи на неё глядели, не мигая, двое мальчуганов, Федя и Тимоша.

Бабушка Матвеевна засуетилась, достала из печи чугунок со щами, миску с тёплыми ржаными калитками.

— Ты чья будешь? — спросила бабка по-карельски.

— Отца и матери.

— Звать-то как?

Марийка не ответила.

— Из какого села?

— Пряжинская я.

Солдаты, плохо понимавшие карельский язык, косились на старуху, но не мешали.

— Щей сейчас налью, калитки бери.

— Не стану. Не надо мне уже ничего.

Как ни уговаривала Мария Матвеевна, Марийка к еде не притронулась. Так и просидела немо, прислонившись подёргивающейся то и дело спиной к стене, не мигая глядела на пляшущий оранжевый язычок лампы.

Когда уводили, Матвеевна украдкой сунула ей свои вязаные варежки.

— Спасибо, бабушка. Не пригодятся.

Её увезли на паданскую дорогу, туда, где справа, у развилки на Топорную Гору, стоял штабной домик и чернели высокие землянки егерей.

Допрашивали Марийку всю ночь. Она теряла сознание, её отливали водой, снова допрашивали, но она лишь мотала окровавленной головой.

Утром, чуть забрезжил хмурый рассвет, её повели на опушку леса. Там уже с лопатами трудились двое солдат. Яму вырыли неглубокую. Марийка шагнула на край её, собрала все силы, чтобы не качнуться, не упасть.

— После ночи всё равно будет рассвет, — сказала она громко, с трудом разлепляя обезображенные, запекшиеся губы.

Залп вышел нестройным, каким-то поспешным, трескучим. Выстрелы спугнули присмиревших птиц, и те ещё долго кружили над лесом, над белой чистой поляной, посреди которой чернел небольшой прямоугольник свежей земли.

Послесловие

Фомин и Афанасьев осели в рыбацкой избушке на берегу озера Ботен-ламби близ Селег у шестидесятилетнего рыбака Филиппа Федоскина. К назначенному дню 7-го ноября они начали собираться в Топорную Гору, но Федоскин уговорил их остаться — по всем дорогам рыскали егеря, а ему давно надо было в эту деревню, проведать больную племянницу. Федоскин заверил подпольщиков, что там у него есть верные люди, что всё он разузнает, выспросит в лучшем виде, а если найдёт разведчиков, приведёт их в Ботен-ламби.