На пути к рассвету - [22]

Аня замолчала, задумалась. Алёша внимательно посмотрел на неё.

— Как я завидую Маше, — очнувшись, продолжала Аня. — Вот так взять и выйти перед сотней незнакомых людей. Я бы тут же умерла от страха. Сказал бы кто: надо ради жизни чьей-то, — не смогла бы, просто ноги бы отнялись. И откуда во мне эта робость проклятая? Бывало, раненые просят — спой, сестрица, под гитару. Начну, им-то отказать нельзя, а в горле комок, стыдно, да и голос у меня слабый. Говорят, робость — сестра трусости?

Алёша не ответил, но крепко пожал её руку.

— В Ленинград приехала, вышла на морском вокзале, улицу Моховую, дом 37 спрашиваю, где наш техникум, тогда ещё политпросветшкола. Спрашиваю у людей, а голоса как бы нет, никто меня не слышит. Говорю, говорю вам, а интересно ли, Алёша? Только правду! Мне почему-то так хочется рассказать вам всю свою жизнь. Сама не знаю почему. Странно, так ещё никогда у меня не было. Проснусь и всё про вас думаю. Затем начну вспоминать мирные годы. Было ли всё это со мной? За что мне, обыкновенной девушке из далёкого вепсского села, выпало счастье жить в Ленинграде? И вот теперь мой Ленинград при смерти, — прошептала Аня. — Может быть, то, что я должна буду скоро сделать, поможет ему.

— Чувствуется по всему, что готовится большое наступление, — отозвался Алёша. — Вот и вас посылают. Не зря, видно. Мы сверху усиленную разведку ведём, ищем слабые места в обороне противника. «Важна каждая немецкая пушка, каждый блиндаж», — сказал нашей эскадрилье две недели назад командир полка. Скорее бы людей вызволить из блокады, накормить, обогреть.

— Мы в Сегеже зимой много раз ходили дрова грузить для ленинградцев. Придут из райкома комсомола: девушки, надо, — вот мы после работы и спешим. Раз меня бревном придавило, в товарняке, сверху как покатилось на меня! Ничего, отлежалась, только нога с тех пор по ночам ноет. Спрашиваю у машиниста паровоза — можно что из продуктов принести? Тот смеётся: по озеру, говорит, поезда не ходят. Довезём до Ладоги, а там по льду на трёхтонках. Сказал, что рыбу от нас возят, оленье и лосиное мясо. Вроде даже оленей живых перегоняли. Премию надо дать тем, кто придумал такое.

— Расскажи, как ты училась, как жила. И давай на «ты» будем. Не обижаешься? А то, что у меня два кубика в петлицах, так и у тебя, наверное, не меньше.

Аня улыбнулась, протянула Алёше руку, да так и оставила её в его ладонях.

— Приехала я в Ленинград, иду по улице, чемодан тяжёлый, а сесть в трамвай боюсь, уж больно он громыхает и раскачивается. Дома большие, вдруг упадёт какой, людей много, и никто ни с кем не здоровается. У нас в деревне свой или чужой — всегда здороваемся. Пришла на Моховую, сил уже нет. Выясняется, что общежитие на другой улице. Выписали мне направление, пошла снова искать — улица Кирочная, дом 30, квартира 23. Нашла, дом большой, красивый, фигуры женские балкон подпирают. Дверь огромная, стеклянная — как открыть, вдруг стёкла выбью?

Ну, вошла я, женщина меня встретила такая добрая, ласковая. Елена Петровна, комендант общежития. Чаем напоила, в комнату провела. Я упала на койку, отвернулась к стене, думаю, вот сейчас умру от одиночества. Вечером девушки пришли, стали знакомиться. Нас в комнате было девять человек, комната-то во какая, хоть в футбол играй, окна огромные, рама фигурная.

Назывался наш техникум тогда «Карело-финская политпросветшкола», зачислили меня на библиотечное отделение, и должны мы были учиться два года. Позже нас переименовали в техникум, ввели трёхгодичное обучение. Стали мы жить-поживать. Сестра мне помогала, папа немножко денег посылал — понимали, что тут и театры, и кино, а мороженого-то как мне всё время хотелось! Стыдно сказать, иду по улице и глаза кошу: приглядываюсь, где шарики разноцветные тётя из ручной формочки выталкивает. Ах, была не была, останусь без обеда, да зато мороженого наемся. В театр пошли, в антракте выйдем — я мороженое беру, такие треугольные пирамидки в шоколаде. Последнюю неделю перед стипендией на макаронах сижу или на молоке с хлебом. Живем — не тужим. Скучала крепко первый год по дому, а приехала в Рыбреку на каникулы, через неделю мамушке говорю — в Ленинград хочется, снится еженощно.

Училась я справно, легко у меня шла математика, геометрия. Подружкам помогала. В редколлегию меня выбрали, газету выпускала — я маленько рисовала.

В Эрмитаже много раз бывали всей комнатой, да потом я одна ходить стала. Девушки всё бегом, бегом. Уж Валя Клещова на что сердечная подружка, а и с той поссорились, как стала меня донимать: ну что ты в каждую картину нос тычешь, столбом стоишь? Любила я галерею 1812 года. Какие лица там! Одной хорошо, стоишь, глядишь и чего только не передумаешь. Прошлую жизнь представляешь, радуешься, что Россия таких людей вырастила. Спасли страну от нашествия Наполеона, людей от рабства избавили, от разоренья.

Много картин мне нравилось, да не все понимала. Очень сердце моё тронула большая такая картина «Возвращение блудного сына». И сын состарился в дальних странах, и отец ослеп от слёз, ожидая, а он вернулся бедный, больной, и всё ему простилось. Вот и я приезжаю на каникулы, мама не знает, куда меня посадить, других детей, ни Настеньки, ни Любы, для неё уже не существует. Странно как, правда? Я к мамушке на ферму бегу, она дояркой работает, начинаю ей помогать, она подойник вырвет, сердится — ты устала, ты гостья, отдыхай. А когда я с малых лет тут с ней пропадала — и сено тяну, и навоз чищу — ничего, так и надо, не уставала, выходит.