На пути к рассвету - [18]

Через месяц у летчиков наступил отдых. Я давно знал их по именам, помогал, чем мог, с утра пропадая у самолетов. Незнакомый сладковатый запах масла, струя бензина, отливающая то зеленью, то голубизной, полированная тёплая лопасть винта, которую мне хотелось гладить до бесконечности…

Однажды в выходной день лётчики предложили покатать тех работников лесничества, которые отличились в борьбе с шелкопрядом. Как я хотел полететь, как я тёрся около самолётов! И, наконец, меня посадили в кабину, самолёт разбежался, оторвался от земли и как бы повис в воздухе. Но нет! Свистит ветер в ушах, внизу проплывают дома нашего лесничества, за выгоном пасётся стадо, а по дороге двое скачут на лошадях, как бы наперегонки с нами. Вдруг в первом всаднике я узнаю Соню — с ней я учусь в пятом классе, и она знает, я ей сказал, что сегодня пролечу над Ревуновым Кругом.

В ту ночь я не спал, у меня приключился жар, все думали, что я простыл в открытой кабине, что у меня снова обострился бронхит. А теперь-то я понимаю, что заболел тогда авиацией. Прошли годы, мечта моя окрепла, родные мои смирились, мама переживала очень, я ведь один у них. Но меня уже ничто не могло остановить. Поехал в Харьков, поступил, окончил, направили в Карелию. Не думал, не гадал. Правда, бабушка Гапа предрекала мне этот край ещё в детстве. Я был парень жох — то босые ноги до щиколоток чёрной коломазью вымажу, дескать, хочу походить на тракториста, или за крылья ветряка пойду цепляться, чтоб хоть две секундочки подлететь и быть похожим на Чкалова. Конечно, имелся шанс зацепиться рубашонкой или помочами от штанцов, и тогда… Бабушку Гапу эти художества доводили до крайности.

— На Соловки тебя надо, разбойника!

Ну, думал я, Соловки — хуже нету, гибельное место, а оказалось — чудо-остров, красивый, старинный, жить можно припеваючи. Чайки на волне качаются, я их никогда раньше не видел. Ну, так вот, получил я лейтенантские кубики на петлицы, дали мне отпуск, примчался я в Ревунов Круг в новенькой форме и попал… прямо на свадьбу к Соне. В общем, отпуск не вышел; не добыв положенного срока, выехал я в Ленинград, получил все бумаги, сел на мурманский поезд, и в поезде меня застало 22 июня.

— А мы были в Выборге, наш техникум туда перевели, там кончали мы последний курс. Радуемся — скоро дипломы выдадут, домой поедем, начнём «сеять разумное, доброе, вечное», новая жизнь пойдёт, самостоятельными людьми станем. 22-го, в воскресенье, сдавали мы военное дело. Сдали хорошо, развеселились, решили отметить, а стипендия уже подходила к концу. Подружки мои близкие, Валя Клещова, Серафима Филина — тоже рыборецкие, купили бидончик молока, буханку белого хлеба — дёшево и сердито. Сидим вот так же на травке в парке, там за деревьями музыка духовая играет, рядом на столбе репродуктор — граммофонная труба, из него песня бодрая такая льётся:

Мы с чудесным конём

Все поля обойдём,

Соберём, и посеем, и вспашем.

Наша поступь тверда,

И врагу никогда

Не гулять по республикам нашим.

И вдруг песня оборвалась. Я сразу почувствовала что-то неладное, кусок хлеба застрял в горле. Через пару минут — мне они показались часом — стали передавать, что Германия напала на нас… 30 июня сдали последний экзамен, получили дипломы, да радости не было, солнце ровно кто чёрным платком накрыл. На следующий день выехали в Петрозаводск. Приехали, явились в Наркомпрос. Дали мне направление в Ухту. Но до Ухты не доехала, там уже рядом шли бои, и меня послали в Сегежу. Вот как я разоткровенничалась, не надоело?

Алёша покачал головой, и волосы его, светлые и прямые, рассыпались, он привычно пятернёй кинул их вверх и вдруг увидел, как на сгибе локтя у Ани, на той руке, что оперлась рядом, бьётся голубенькая тонкая жилка. Он нагнулся и осторожно поцеловал её.

5

В субботу на полуторке, оборудованной толстыми досками для сиденья, Степаныч, Алексей и четверо подпольщиков поехали в Вологду. На дальних складах они погрузили четыре ящика с какими-то запчастями, походили по пыльным улицам. Степаныч с парнями подался в военторговскую столовую.

— Айда с нами пиво пить! — зазывал он девушек. — Пошли — авиация гуляет!

Но подруги вместе с Алёшей отправились в краеведческий музей. Бродили по пустынным залам, Алёша держал Анну за руку, та краснела, опускала глаза и боялась глянуть на Машу, которая нарочито подолгу рассматривала экспонаты, наморщив лоб, вчитывалась в надписи, в старые газеты.

У большой фотографии, на которой красовались в два ряда лучшие стрелки города, Аня шепнула Алёше:

— У меня тоже есть значок «Ворошиловский стрелок». У нас был кружок в Шелтозерской школе. Патронов, правда, маловато давали. Но у меня сразу пошло. Военрук говорит, ты, Анна, прямо готовый снайпер. Я ещё тогда такого слова и не знала. Всю зиму тренировал он нашу команду, а стреляли мы прямо в коридоре школы. Мешками с песком стену закрыли, мишени на фанерку, двадцать пять метров отсчитали и чикаем. Выступала даже на районных соревнованиях, приз получила — книгу Николая Островского «Как закалялась сталь». Читаю и плачу, лежу на печи, лампу туда забираю и всю ночь напролёт читаю и реву. Жалко мне, так жалко было этого Павку Корчагина. Казалось, дали бы крылья, полетела бы к нему тотчас, чем смогла бы помогала, книги бы читала у постели, раны лечила, водицы бы ключевой поднесла, а может, просто молча посидела да за руку подержала. Загорелась война, и желания эти мои осуществились, только это было уже в Сегеже, и сидела я у постели других Корчагиных.