На пути к рассвету - [17]

Алёша взял Анну за руку, крепко пожал и ничего не ответил. У Анны где-то к самому сердцу вдруг подошла тёплая волна, и она радостно, не веря самой себе, засмеялась громко и беспричинно, побежала, плавно взмахивая длинными тонкими руками, к синей полоске реки, не оглядываясь, но чувствуя, что её догоняют.

— Вот, сердце как у птицы, сейчас вырвется!

И она схватила Алёшину руку, прижала к груди, быстро отвела, не переставая удивляться самой себе, она ли это: смеётся, бежит, говорит во весь голос, держит крепко за руку этого курносого незнакомого парня с тонкими щеголеватыми усиками, со странноватым чужим выговором.

— Жарко мне, Алёша, ох, как жарко! У нас жаркие дни по пальцам пересчитать можно. В такой день я всегда у воды. От родительского дома до Онего-батюшки за один дых добегала. Вылетишь на берег и задохнёшься от красоты. Жара, полдень. Ветер с озера крепчает. Волны катятся к берегу, ударяются лоб в лоб с поблескивающими валунами и рассыпаются в серую пену. Времени для меня нет, стою и смотрю, смотрю…

— Кончится война, приеду в Рыбреку — а где здесь дивчина живёт, которая на волны белогривые глядеть бегает?

— Вы из Белоруссии? У вас фрикативное «г», мягко произносите, не так, как русские, те на грани не «г», а почти «к» говорят. Видите, как я подкована — у нас в техникуме был чудесный учитель русского языка. Мне нравилось сопоставлять одни и те же слова у славянских народов. Как это интересно, ведь язык когда-то один был у славян.

Алексей улыбнулся, бросил на траву потёртую кожаную куртку.

— Вот и не угадали, товарищ Анна. Родился я в Чернигове, на Украине. Яблоневые сады. Десна в весеннем половодье — белые домики стоят в воде по колено, шумный базар у церкви, выложенная тёмно-красным кирпичом-железняком центральная площадь. Отец мой сразу после гражданской войны окончил в Ленинграде лесную академию, работал в Сибири, там жили мы на Оби. Я сызмальства любил путешествовать. Однажды на льдине поплыл весной. Как меня сняли с неё, не помню, только отец очень гордился, что я не ревел, не испугался. Правда, с тех пор меня стали привязывать к ножке тяжёлой железной кровати почти на весь день — папа и мама работали, рядом — мой верный дружок Жюль, ласковая, с умными глазами овчарка. Папу всё время била малярия, пришлось вернуться на Черниговщину. Отец в городе жить не любил, и мы уехали в лес. Был там такой хуторок Ревунов Круг, дачей его ещё называли. Отца назначили лесничим. Дали нам большой дом с огромным садом, и стали мы жить-поживать. Однажды в лесу организовали летний пионерский лагерь для городских ребят. Помню огромный пионерский костёр, вокруг которого мальчишки ходили колесом с ног на руки. Я отбежал в сторонку, попробовал и тут же шлёпнулся, как лягушка. Эти бойкие ребята знали много песен, умело бегали наперегонки, метко стреляли из рогаток, но не умели, как я, быстро взбираться на деревья, скакать на лошади. В жаркий день молодые горожане подожгли любимый отцовский бор, шишки с его сосен посылали мы по всей стране, но пожар погасили. А потом нашего Жюля кто-то окатил кипятком. Мы с отцом лечили его, мази разные прикладывали. Жюль лежал и плакал. Потом уполз ночью в лес и умер.

Алёша замолк, склонив голову, словно прислушивался к стрекоту кузнечиков в траве. В камышах на той стороне реки вкрадчиво проплыла уточка с малыми утятами. Аня сидела рядом, слегка прикасаясь к его крепкому тренированному плечу, искоса поглядывая на свои колени. Ей казалось, что Алексей смотрит на её худые ноги в этих разношенных жёлтых пьексах.

— Это всё чужое на мне, Алёша. И запах у одежды чужой, и душно мне в ней, а вот вы бы увидели меня в белом платье в Летнем саду или на Невском, сказали бы: неужто это та самая Анна?

Солнце било в глаза, Аня жмурилась. Алексей надел на неё свою фуражку. Лицо под козырьком до половины затенилось, и в этой тени таинственно засветились большие глаза.

— А как вы стали лётчиком?

— Долго рассказывать.

— А мне интересно!

— Вокруг нас раскинулись красивые сосновые леса, возможно, даже самые красивые на Украине. Как-то летней порой приехали в лесничество люди странного вида — мужчины в чёрных очках, женщины в брюках. Как меня поразило, что женщины в мужском! Первый раз мы, хуторские мальчишки, видели такое чудо. Среди огромных корабельных сосен разбили они белую палатку, из автобуса выгрузили треногу, поставили на неё ящик с вделанными биноклями. Отец был всё время с ними, он и сказал нам, что будет сниматься кино. Как оно снималось, я не помню уже, осталась только от того лета фотография: я стою среди этих людей, маленький, затерявшийся, на мне короткие штанишки со шлейками через плечо, вот так, крест-накрест, как бумажные полоски нынче на наших окнах. Но дело не в этом, а в том, что в наших чудесных лесах появились гусеницы, вывелся шелкопряд. Сначала немного, а потом уже целые отряды. Гусеницы ползли рядами, колоннами, как нынешнее немецкое войско, взбирались на сосну, пожирали иголки, и дерево умирало.

Зайдёшь в сосняк, прислушаешься и слышишь шорох — ползут, едят, иголки осыпаются. Встречались такие участки леса, будто по ним прошёл пожар — жёлтые, усохшие, голые деревья. Все мы в лесничестве, а потом и колхозники окрестных сёл, вышли спасать лес. Нам выдавали ведро с густой мазью, похожей на ту, что колёса телег смазывают, и мы делали на дереве широкий жирный пояс. Гусеницы доползали до него и застревали в мазуте. Однако новые отряды продолжали ползти. Какой дьявольский инстинкт гнал их вперёд? А что гонит сейчас немцев под наши пули? Дух наживы! Съесть больше, вкуснее, жирнее. Когда гусеницы залепляли весь пояс, по ним, по их телам двигались вверх к зелёному корму другие, а мы делали новые и новые пояса, но это уже не помогало. Тогда обратились к авиации. Оборудовали взлётную полосу, завезли ядовитый порошок, и в один чудесный день, куда более чудесный, чем тот, когда приехали кинооператоры снимать нашествие гусениц, в Ревунов Круг прилетели два самолета У-2, очень похожие на наш Р-5. У лётчиков пошли горячие деньки, с раннего утра до позднего вечера за самолётами стелился белый хвост. Гектар за гектаром, урочище за урочищем. Поход шелкопряда на лес приостановился, порыв скис. Уже не так гусеницы трещали, лопаясь под ногами, уже можно было без содрогания пройти сто метров по лесу.