На пороге трона - [194]

Граф Бестужев точно так же с серьёзным и официальным выражением на лице сообщал бюллетени обер-камергера чужестранным посланникам, но при этом для тех из них, которые сумели добиться его расположения, сопровождал эти сообщения лёгким пожиманием плеч и едва уловимой недоверчивой улыбкой, так что вскоре все сплетни, циркулировавшие в петербургском обществе, через посланников достигли до всех европейских дворов и нашли там легковерных слушателей.

С тех пор как великий князь переехал в Зимний дворец и таким образом явился единственным представителем царской фамилии в столице, все придворные ещё больше, чем это было в Ораниенбауме, стали тесниться в приёмных великого князя, и каждый тем скорее спешил выразить свою преданность и почтение Петру Фёдоровичу, чем больше ненавидел и завидовал Шувалову и Разумовскому; при этом каждый надеялся скорее приобрести впоследствии милость и расположение у мягкого, неустойчивого Петра Фёдоровича, чем у себялюбивых, корыстных любимцев бывшей при смерти императрицы. А так как эти знаки почтения внешне выражали соболезнование больной государыне и являлись почти обязанностью для всех, то для великого князя и его супруги было гораздо труднее отклонить их, чем в Ораниенбауме.

Хотя при дворе и не давали теперь никаких балов, тем не менее приёмные залы наследника были полны с утра до ночи: каждый старался быть замеченным там; всё меньше становилось число тех, которые ездили в Царское Село, чтобы непосредственно узнать там о здоровье государыни, и вскоре туда стали отправляться только канцлер граф Бестужев и ежедневно командируемый камергер великокняжеского двора, экипажи которых можно было видеть на пустынных улицах Царского Села. Всё больше и больше круг великого князя и его супруги стал принимать вид царского двора; самые верные друзья Шувалова и Разумовского, число которых с каждым днём всё уменьшалось, не упускали случая показаться в приёмных залах наследника; было ли это следствием приказаний бывших фаворитов, или они сами хотели на всякий случай подготовить себе путь к отступлению, но испытанные друзья больше уже не сидели у себя дома.

Почти ежедневно граф Бестужев появлялся в кабинете Петра Фёдоровича, чтобы, как будто под видом обычного разговора, в действительности же самым серьёзным образом сделать ему доклад о положении дел и о сообщениях иностранных посланников; каждый раз в этих разговорах великий князь приглашал принять участие свою супругу, и следствие этих совещаний сказалось в том, что граф Бестужев вступил в живые отношения с английским посланником и одновременно под всеми предлогами отклонял свидания с представителями Франции и Австрии. Весь дипломатический корпус точно так же появлялся в приёмных залах наследника, и, хотя Пётр Фёдорович, следуя настойчивым советам своей супруги, при этих приёмах старательно воздерживался от всяких проявлений симпатии или антипатии, всё же можно было ясно заметить, что он с особенною сердечностью приветствовал представителя Великобритании, в то время как к представителям держав, враждебных Пруссии, относился с холодною вежливостью.

Один граф Понятовский составлял исключение; великий князь всё ещё считал его добрым приятелем и весёлым собеседником так же, как и в Ораниенбауме, где он проживал в качестве частного лица; Понятовский и теперь принадлежал к маленькому интимному кружку великокняжеского двора. Но сам граф, казалось, старался держаться в этом кружке осторожнее, чем делал это раньше; он был всё тем же весёлым светским человеком, оживлявшим общество, но старался избегать всякой близости с великой княгиней; так, например, раньше он очень часто разыгрывал с Екатериной Алексеевной новые ноты и пел в её салоне под её аккомпанемент, причём никто из придворных не присутствовал при этих вокальных упражнениях; теперь же он появлялся в её покоях не иначе, как торжественно испросив предварительно у неё аудиенцию, и ограничивал своё посещение кратким разговором в присутствии дежурной фрейлины, так что самые внимательные и недоброжелательные взоры не могли найти повод к подозрению о каких-нибудь особых отношениях между ними.

В то время как в Петербурге, казалось, восходило в Зимнем дворце светило нового царствования, в Царском Селе царила почти могильная тишина. Мёртвое молчание окружало дворец, гулко раздавались мерные шаги часовых в широких коридорах, ни один звук не достигал внутренних покоев государыни; весь дворец, в садах которого осенний ветер кружил по дорожкам жёлтые листы, казался бы необитаемым, если бы над его башнями и золочёными крышами не развевался императорский штандарт в знак пребывания в нём императрицы. Обер-камергер граф Иван Иванович Шувалов и фельдмаршал граф Алексей Григорьевич Разумовский никогда не выходили из закрытой части дворца, и только первый появлялся иногда в приёмном зале, чтобы с обычным весёлым и беззаботным выражением лица сообщить о здоровье государыни посетителям, с каждым днём становившимся всё немногочисленнее. Только граф Кирилл Григорьевич Разумовский, фельдцейхмейстер граф Пётр Иванович Шувалов и его брат, граф Александр Иванович Шувалов, начальник тайной канцелярии, приезжавший в Царское Село иногда даже по два раза в день, имели доступ во внутренние покои; точно так же регулярно являлся граф Бестужев, чтобы передать графу Ивану Ивановичу Шувалову, как это было заведено императрицей, сообщения посланников для доклада государыне, но и его обер-камергер принимал в одной из приёмных зал. Их разговор ограничивался обыкновенно несколькими минутами, и граф Иван Иванович Шувалов каждый раз с самым обязательным выражением передавал Бестужеву, что он докладывал императрице о самых важных и необходимых делах, что государыня очень интересовалась ими, вполне довольна их положением и не имеет передать никаких особых приказаний канцлеру. После этого граф Бестужев, высказав свои горячие пожелания скорого выздоровления императрице, уезжал обратно. И по другим отраслям управления из кабинета императрицы не исходило никаких приказаний; казалось, что государственный механизм обладал свойством, будучи приведён в действие, не останавливаться совсем.