На палачах крови нет. Типы и нравы Ленинградского НКВД - [58]

Но даже если формально подходить к этому вопросу, то не нужно забывать о том, что моя поэма была напечатана в советском журнале, прошла цензуру и № журнала не был изъят после выхода его из печати. Если же говорить по существу, то вопрос об этой поэме – вопрос специфически литературный, и он должен решаться на страницах газет и журналов, но вовсе не в следственных органах НКВД. Ибо от формализма, от литературной ошибки до контрреволюции – шаг огромный, и далеко не обязательный. Ведь если бы формалистические извращения, т. е. несоразмерная и самодовлеющая изысканность формы в ущерб содержанию, каралась советским судом, то очень многие из крупных советских писателей в свое время понесли бы кару за свои формалистические грехи. Однако этого не случилось. Почему же, спрашивается, я явился исключением и столь дорого поплатился за свой литературный промах?

8. О ДВУХ КОМПРОМЕТИРУЮЩИХ ЗНАКОМСТВАХ

Как и у всякого писателя, у меня было довольно много знакомств, главным образом литературных. Но из всех знакомств моего следователя больше всего интересовали два – с писателями Матвеевым В.П. и Олейниковым Н.М. Оба они были арестованы органами НКВД, первый в 1934 году, второй – в 1937 году. Матвеев в прошлом принадлежал к зиновьевской оппозиции. В период моего знакомства с ним (примерно с 1932 по 1934 год) он был восстановлен в партии и работал редактором в Госиздате (Ленинград). Был автором двух книг о Гражданской войне. Матвееву нравились мои стихи и, в частности, поэма “Торжество Земледелия”. Он считал возможным печатать меня в то время, когда я был опорочен критикой, и говорил об этом в редакциях. Ни малейшей контрреволюционной политической окраски в наших отношениях не было, и его прошлое мало интересовало меня, тем более что оно было известно всем. Знакомство было поверхностное и чисто литературное.

Ответственный редактор газеты «Известия» Николай Бухарин.

Фотография 1930-х годов

С Н.М. Олейниковым я имел знакомство более тесное и встречался с ним значительно чаще, т. к. был его соседом по квартире в Доме писателей в Ленинграде (кан. Грибоедова, 9). Остроумный собеседник и поэт-юморист, Олейников был близок мне в части некоторых литературных интересов. Он высоко ставил мои литературные работы. Мы одинаково критически относились к работе Ленинградского отделения Детиздата, где Олейников работал в качестве редактора, а я печатал свои книги для юношества и детей. В 1936-37 годах Олейников часто болел и находился в состоянии творческой депрессии. В эти годы мое знакомство с ним – опять-таки чисто литературное и лишенное каких бы то ни было контрреволюционных тенденций – почти распалось, и встречались мы значительно реже.

Поскольку эти писатели впоследствии были арестованы органами НКВД, то, может быть, эти два компрометирующих меня знакомства сыграли свою роль и при моем аресте? Ведь можно подумать, что я тянулся к чуждым людям, которые в дальнейшем были осуждены советским судом. В жизни это было совсем не так. Я назову десяток моих близких знакомых и друзей, репутация которых чиста и не запятнана. Все они дружески относились ко мне и высоко ценили меня как писателя.

Многие из них широко известны советскому обществу. Но следствие не интересуется их именами. Следствие интересуется только теми моими знакомствами, которые могут меня скомпрометировать. Поэтому я и должен специально говорить только о них в этом моем заявлении.

9. Я ПРОШУ ВНИМАНИЯ К СЕБЕ

Если бы я был убийцей, бандитом, вором; если бы меня обвиняли в каком-либо конкретном преступлении – я бы имел возможность конкретно и точно отвечать на любой из пунктов обвинения. Мое обвинение не конкретно – судите сами, могу ли я с исчерпывающей конкретностью отвечать на него?

Меня обвиняют в троцкизме, но в чем именно заключался мой троцкизм – умалчивают. Меня обвиняют в “бухаринских настроениях”, но в чем они проявились, эти “бухаринские настроения”, – мне не говорят. Происходит какая-то чудовищная игра в прятки, и в результате – загубленная жизнь, опозоренное имя, опороченное искусство, обреченные на нищету и сиротство семья и маленькие дети.

Может быть, все это обвинение – не более чем декорация, и в основе моего дела лежит неизвестная мне чья-нибудь злостная клевета, какое-нибудь измышление моих литературных врагов? Трудно предположить, но на основании столь непрочного явно рассыпающегося обвинения я, советский писатель, уже 6 лет как лишен свободы. Но здесь я могу лишь только бесплодно ломать себе голову, теряясь в догадках, ибо в точности мне ничего не известно.

В первые годы моего заключения я неоднократно обращался к Народному Комиссару НКВД, Верховному Прокурору и в Верховный Совет с ходатайством о пересмотре моего дела. Ответа я не получил. Теперь, во время войны, когда враг стоит перед катастрофой и уже близок час полного торжества советского оружия, мне кажется, настал момент снова поднять голос из бездны моего небытия, снова воззвать к советскому правосудию.

Я прошу внимания к себе. Я нашел в себе силу остаться в живых после всего того, что случилось со мною. Все шесть лет заключения я безропотно повиновался всем требованиям, выносил все тяготы лагеря и безотказно, добросовестно работал. Вера в конечное торжество правосудия не покидала меня. Мне кажется, я заслужил право на внимание.