На палачах крови нет. Типы и нравы Ленинградского НКВД - [60]

Приказ по НКВД № 00447, принятый в июле 1937 года, стал вершиной социально-авангардного творчества вождя: этот приказ требовал практически полного уничтожения разнодействия и разномыслия. Годами хранившиеся в архивах советской тайной канцелярии материалы теперь снимались с пыльных полок и направлялись на немедленную реализацию.

Безусловно, находившийся в духовной оппозиции к режиму Бенедикт Лившиц не мог остаться незамеченным НКВД. Он не был звездой первой величины, подобно Ахматовой, Булгакову или Пастернаку, которых сталинские опричники боялись трогать, видимо, потому, что реакция большевистского самодержца могла быть непредсказуемой, однако потихоньку собирали на них «компромат» – на случай, если самодержец даст понять о своем неблагорасположении. Ну а со второстепенными литераторами позволялось делать все что угодно.

В ночь на 26 октября 1937 года в квартире № 6 дома № 26 по улице Некрасова в Ленинграде начался обыск. Особенно тщательно осматривался кабинет поэта: письменный стол красного дерева, стеллажи с редкими книгами по русской и французской литературе, искусству, истории, философии. Видимо, не забыли заглянуть и за старинную картину фламандской школы живописи, висевшую на стене. Изъяли: разную переписку и Георгиевский крест № 48225, фотографии и значок за отличную стрельбу, плакат с манифестом Украины 1920 года и иностранную валюту на сумму 1 франк 85 сантимов, знак 148 Царицынского полка 1769 года и серебряные вилочку и ложечку…

Доставленный в тюрьму на Шпалерной, Лившиц сообщил о себе следующие сведения. Родился 25 декабря 1886 года в Одессе, в семье мещан. Окончил юридический факультет Киевского университета. Служил рядовым в 88-м пехотном полку с 1912-го по 1913 год и в 1914 году был на фронте. Ни в каких партиях не состоял. Род занятий – «писатель на дому».

На следующий день арестованный был допрошен. Его обвинили в том, что он является «участником контрреволюционной организации литераторов, проводящей подрывную работу против Соввласти». Лившиц категорически отрицал предъявленное обвинение.

Что происходило дальше – неизвестно. Инквизиторские методы ведения следствия, узаконенные тогдашним руководством страны, достаточно подробно описаны А.И. Солженицыным в «Архипелаге Гулаг» и во многих других источниках: у нас нет никаких оснований надеяться, что поэт избежал их. Подписывая и января 1938 года второй и последний протокол допроса, Бенедикт Лившиц был уже морально сломленным человеком. Этот вывод подтверждает и сам «метод» ведения следственных дел в то время.

Поэт Бенедикт Лившиц. Фотография 1910-х годов

Наивысшую оценку руководства НКВД получали групповые дела с обвинением «шпионаж», «террор» или «диверсия»: осужденные по ним, как правило, подлежали расстрелу. Менее «ценились» дела по «антисоветской агитации и пропаганде» или «вредительству»: в подобных случаях обвиняемые приговаривались к 5 или 10 годам концлагерей. В неформальной иерархии ценностей последнее считалось как бы «недоработкой» следователя: на оперативных совещаниях он подвергался суровой критике и строго предупреждался.

Приступая к следствию, сотрудник определял, кто из группы обвиняемых должен стать основным разоблачителем, при этом учитывались психические и моральные качества человека. Зачастую таковым становился агент (секретный сотрудник, осведомитель). Ему обычно обещали освобождение после суда и имитации расстрела: из уст высоких чинов НКВД это звучало убедительно.

В течение определенного времени заготовлялся так называемый «ключевой протокол допроса», в котором разоблачитель признавал свою руководящую роль в группе, называл ее участников и преступные цели, ставившиеся ею. Этот протокол составлялся на основе двух источников: с одной стороны, использовались тайные донесения (порой того же сексота), с другой – показания арестованного. Готовый документ тщательно корректировался руководящим составом Управления НКВД так, чтобы «комар носа не подточил». Лишь после этого он считался окончательным, и разоблачитель подписывал его. Черновые записи, сделанные на предыдущих допросах, следователь уничтожал.

При составлении и особенно корректировке «ключевого протокола» каждый факт приобретал соответствующую юридическую оценку. К примеру, если обвиняемый говорил, что «у нас состоялась беседа с таким-то», то корректировщик добавлял сюда слово «контрреволюционная». Если речь заходила о литературном произведении, то оно называлось «пасквильным» или «клеветническим». Словосочетание «наша группа» не обходилось без эпитетов «преступная», «враждебная» или «троцкистская». Допускалась произвольная трактовка целых эпизодов: например, критика Сталина расценивалась как «призыв к террору». Следует отметить еще одну особенность: сотрудники стремились не датировать сообщаемые факты «преступной» деятельности, чтобы избежать несогласованности с другими показаниями, да и самим не запутаться. Состав «антисоветской группы» определялся формальным путем: сюда включали как достаточно близких разоблачителю людей, так и тех, кто был намечен к аресту или уже находился в застенках. Принадлежность к одной цеховой организации, в частности к Союзу писателей, значительно облегчала задачу: здесь все более или менее знали друг друга, а некоторые даже жили в одном писательском доме на канале Грибоедова.