На маленькой планете - [58]

— Согласиться я не могу.

— Это, впрочем, обычно для молодежи вашего поколения, — ответил на это отец Сергий. — Вы врач. Так должно и быть. Врачи, должен я сказать, это особый народ. Я, например, восхищаюсь Чеховым. Это особая категория людей. Свои взгляды, привычки, этикет, неверие ни во что. Это чего-то стоит, хотя господь бог все-таки в конечном счете решает все.

— Лечу людей я, а не бог, — сказал Сгурский. — Вообще-то я ведь, знаете ли, не верующий. Для меня что бог, что вы — одно и то же. Понимаете, я так воспитан. А потом, я люблю факты.

— Конечно, абстракция вам чужда, — перебил отец Сергий.

— Пусть опустится этот бог на землю, я его увижу, пусть он покажет себя, — сердито говорил Сгурский. — А то разговоры, одни мифы. Он милостив. Людей убивают, убийцы живут, грабят людей, воюют, а вы — милостив. К черту такую милость! — Сгурский сказал это зло и пожалел.

Сели пить чай. Отец Сергий замолчал, изредка заводя разговор о Чехове и прагматизме, всем своим видом показывая, что он не чужд, не сторонится искусства, политики, современных проблем. Говорил он тихо, спокойно, пристально глядя на врача, пытаясь понять, правильно ли тот его понимает. Старушка сидела тут же. Радостно-тихая, восторженная, она слушала отца Сергия, и видно было, что ничего не понимает из того, что он говорит, но все же согласно кивала головой.

— Ой, как прав, батюшка! — изредка всплескивала она руками.

Сгурский молчал. Ему интересно было послушать попа, который стремится блеснуть эрудицией, старательно ввертывает такие слова, как «формация», «диалектика», «прагматизм», «ревизионизм» и прочие и прочие.

Некоторое время пили молча.

— Что ж такой бледный? — спросила старушка Сгурского, подсовывая ему варенья.

— Устал.

— Н-нда, — произнес отец Сергий. — Это состояние организма очень интересно трактует доктор Залманов. Читали? Полагаю: да.

— Нет, — ответил Сгурский, ответил и подумал, что нехорошо не знать этого Залманова, если тот есть на самом деле, и вспомнил, что кто-то из профессоров говорил на лекции о нем, но так, вскользь, будто о Залманове и знать ничего не надо. А тут поп и читал его. Он с интересом посмотрел на священника.

Сгурскому всегда казалось, что у попа должна быть борода, но у этого ее не было. Чистое, выскобленное бритвой лицо, пожалуй, подчеркнуто чистое.

— Пейте, — попросила старушка. — Ешьте, что бог послал.

— Вы говорите, не веруете? — сказал священник.

— Конечно. А вы что, сомневаетесь в этом?

— Э-э, нет, — улыбнулся тот. — Нет, что вы. Вы врач! Вам чуждо таинство человека, но ведь неверие — тоже вера. Согласитесь?

— Ну, я это знаю. Я не отрицаю. Разница между тем и другим только в том, что второе дает человеку уверенность в себе, первое — отбирает. Вот и все. Вообще, спор бесполезен, понимаете?

Отец Сергий чуть улыбнулся, как бы сожалея об этом, и тяжело вздохнул. Ему хотелось поговорить, поспорить. Но с ним не хотели спорить, считая, что ничего интересного не произойдет, и он укоризненно посматривал на врача.

Тогда заговорили о погоде. Отец Сергий привел слова Чехова о том, как погода влияет на характер русского человека.

— Я ведь и медициной занимался, — сказал он как бы между прочим, начиная одеваться. — Эндокринология — интереснейшая наука, скажу вам. Много там непонятного, но интересно. Так что, видите? Будь у Арины пианино, я вам на прощание сыграл бы что-нибудь, ну, например, фокстрота, как говорят сейчас, твиста.

Сгурский рассмеялся. Отец Сергий тоже рассмеялся, походил по дому.

— Люблю ученые разговоры, — сказал он. — Я один здесь. Есть в Обдерлино дьячок, но с ним ни о чем не поговоришь. Да и бирюк он. А так спасибо. С вами говорить приятно.

— Но я не говорил, — ответил Сгурский.

— Но вы, я видел, понимали меня.

— Я со священником ни разу, знаете, не говорил, не приходилось.

Отец Сергий понимающе кивнул, перекрестился и вышел. Старушка взялась за вязание.

— Уж как он по-научному все, — тихо проговорила она. — Страсти-то какие. Откуда человеку что дадено.

— До науки здесь, разумеется, далеко, — отвечал Сгурский.

Старушка изредка чему-то улыбалась, зевала, а вскоре пошла закрывать дверь в сенях.

Так же как и вчера, он сразу не уснул. На улице выла метель. Весь дом наполнился каким-то таинственным шумом. Казалось, кто-то скребется в окна, сильно топает по крыше, кричит, охает… И внутри дома от этого что-то тревожно носилось в воздухе вокруг врача.

Горела печь. Метались по стенам блики. Фантастичные старцы на иконах ожили, казалось, и сердито глядели на неспящего Сгурского. А проснувшись ночью, он вышел на улицу. От двери шарахнулась в сад собака. Где-то на другой стороне деревни просвечивало сквозь метель желтое пятно, изредка долетали упругие удары по железу, видать, били в рельс. А так темно — шелест снега, вой ветра да где-то рядом поскуливала то ли от страха, то ли от холода собака.

Утром Сгурский ушел на обход, когда старушка еще спала. Было темно, но метель стихала. Глухо, простуженно ворчали в деревне собаки. По улице шел бульдозер, очищая дорогу от снега.

Из домов уже выглядывали: ждали его. Врача просили зайти сюда и туда. И он носился целый день, забывая, что нужно отдохнуть, но после обеда, когда укладывал антибиотики, то увидел, что террамицина и тетрациклина почти нет, и понял: так или иначе придется ехать в район.