На маленькой планете - [54]

— Все время одни? — спросил я.

— Я-то? А то как же — одни. Сыновьев да дочерьев нет, а сродственников, считай, всех до одного поубивал Гитлер-то.

Он замолчал. Я подумал о том, что старику, наверное, пришлось очень много пережить и что в тиши, когда один, приходится ему жить прошлой жизнью, и, должно быть, тяжело в такую минуту, и вспомнились его торопливость, неумелый разговор. С каким любопытством, прямо восторгом он слушал меня! Несколько раз подходила старуха, что-то шептала; он сердито отвечал и отправлял ее от себя.

Только теперь я стал замечать, что он просто хочет быть подле один. Он поправлял ватное одеяло, подушку, ходил за чайником, приносил банки то с одним вареньем, то с другим, подбрасывал в печь дрова. И был очень доволен, радостно крякал и все смотрел на меня.

Старик вышел из избы; подошла старушонка и молча поглядела на меня, а когда вернулся старик, то торопливо встала, сказав:

— Ты пей чай-то, милой. Я вот блинков запарила.

— Я, я есть не хочу, — растрогался я.

— С нами это бывает, — сказал старик. — Англичане как? Вот ты мне скажи, как там все?

Я молчал, я думал, что если бы у старика был сын, то он сидел бы с ним за столом, пил чай, и говорили они о политике, и медленно и густо текла б их беседа, и старик не думал, что вот он сидит с сыном, а теперь, говоря со мной, пожалуй, воображает, как он говорил бы со своим сыном.

Может быть, мне это приходило в голову потому, что у меня родителей не было. Родился я в деревне, не помню, в которой, но помню, что в деревне и родителей убило и невесть как очутился в Москве и часто, глядя, как мать товарища журит или любуется им, своим сыном, я жалел, что нет у меня матери.

Я уснул. Мне снилось, что бреду по дороге, что вдыхаю знакомый запах, но только не могу понять, где я встречал этот запах…

Проснулся под утро, вспомнил, что это мой детский запах, который остается с человеком на всю его долгую жизнь. Я не помнил ни отца, ни матери, а запах помнил. Это все, что осталось у меня от прошлого.

Я лежал с закрытыми глазами и думал. Старики тихо переговаривались. У печки сидел старик, вертел мои туфли и чинил их: проткнет иголкой, протянет нитку, прижмет ее и поднесет ботинок к прикрученной лампе, полюбуется им, потом опять то же самое. Старушка сушила мои носки. Они говорили тихо, так, что и не поймешь, о чем.

Сверчок пел песню; тонко подвывало в трубе; в избе было тепло, пахло сухим деревом, густым воздухом, кислой опарой.

Старик встал, постоял, держа в руке туфлю, затем медленно подошел к окну, потом к печке. Он ходил тихо, опустив голову, осторожно поднимая то одну ногу, то другую; в его походке не было стремления пойти куда-то, сделать что-то, ему нужно было ходить, чтобы думать, вспомнилось ему что-то…

А мне думалось, что я вижу неподдельную, настоящую жизнь стариков, и втайне радовался, что посчастливилось больше всех. И опять заснул.

Проснулся поздно. Меня поразило, что в избе стало очень чисто, чего не было вчера. Пол выскоблен; пятна на печке забелены, на окнах появились занавески.

Старушка, одетая в новую юбку, кофту, пекла блины и махала рукой на дым от масла.

— Чадит, — сказала она, увидев, что я проснулся.

Мне сегодня уже нужно быть на работе, поэтому, полежав еще чуть, я встал, оделся.

— Я ведь сегодня уезжаю, — сказал я, чувствуя, что еще не выздоровел. — Пора.

— Уже, — удивилась она, — чего-й так скоро? Чай, надоело?

— На работу, — ответил я.

Вскоре пришел старик, узнав, что я должен уехать сегодня, помрачнел.

— Куда торопиться, — буркнул он, ставя принесенную водку на стол, — на работи-то подождут.

— Он сегодня день пропустил, старый, — сказала старуха.

— Молчи, — буркнул старик.

Он принес, из-за печки мои туфли, починенные, вычищенные, осмотрел их и протянул мне. Сели за стол. Старушка принесла горку блинов, в семи банках — варенья, меду, еще какой-то настойки, хлопотала, суетясь подле стола, подсовывала мне то одно, то другое, следила за каждым моим взглядом. Мне было неловко. Никто никогда так за мной не ухаживал, да и старики, я видел, соскучились, истосковались по этому хлопотанью, по этой торопливости, по оханью, когда кажется, что дали не то, что нужно, что не угодили…

Старушка будто помолодела. Она раскраснелась, седая прядь сбилась, но она этого и не замечала.

Перепробовав все варенье, я решил отдохнуть. Старушка принесла восьмую банку и протянула мне.

— Ладно тебе уж, — проворчал старик, взял у нее банку и сам поставил передо мной.

— Куда мне? — усмехнулся я.

— А ты ешь, а потом скажешь, — ответил старик.

Я ел и смотрел вокруг себя. Все в доме преобразилось, даже куры куда-то исчезли.

«Неужели я, чужой человек, смог заставить их сделать все это», — думал я.

Выпив со стариком, я собрался и тут только заметил, что на старике новый черный пиджак, фуражка, хотя вчера еще на нем была шапка-ушанка.

Вышли из дому. Было тепло; звонко падала капель с крыши; в воздухе стояла сырость, пахло горелым и тонко — хвоей. Старушка подала мне руку, потом, не выдержав, заплакала, поцеловала меня.

Мы спустились с пригорка в село, прошли мост.

— А вон и Ямка, — сказал старик.

Это было совсем близко, и я, видимо, дал большой крюк, чтобы попасть сюда. Внимательно старик записал мой адрес, дал свой, протер очки, протянул руку, и тоже лицо его мелко затряслось. У меня не было близких родных, и я не знал, как надо прощаться с родными, и чувствовал себя так неловко, что старик повторил несколько раз: