На маленькой планете - [52]

Так вот почему, думал я, так тревожно было в воздухе; вот почему так стремительно ветер прогонял над землей в последний раз осенние запахи, а земля дышала трудно, тяжело, и все казалось мне, что будто кто-то огромный, старый, ворочаясь, укладывается спать, и слышались шорохи, шумы, а небо было низкое и торопливо бежало куда-то тучами.

Осень уходила, и еще раз уходила жизнь, чтобы дать дорогу белой зиме.

III

За сторожкой, метрах в трехстах, начинался лес, выбегающий прореженным правым крылом на крутой взгорок. Выбежал и остановился, а сосны по одной, а то и по две осторожно на цыпочках поднимались на взгорок к избе. А с взгорка к туманящейся реке сходило село.

Я еще издали увидел, что на зиму смотрел не я один. У двери отдельно стоящей избы, прислонившись плечом к косяку, стоял старик — длинный, худой, в фуражке, и смотрел из-под руки в поле. Глаз его не было видно, только серела борода на его длинном сухом лице.

— Здравствуйте. Я так замерз! Плутал всю ночь.

Старик опустил руку, кашлянул и посторонился.

— Заходь. Гостем будешь. — Кашлянул еще раз он, помедлил. — Здравствуй. Оглох, что ль? — Он пропустил меня в темноту коридора. — Стара, принимай гостя-то!

С печи выглянула старушка; старик зажег свет и стал копаться в печке, глядя на меня, сидящего у окна.

— Это как плутал, а? Дороги будто бы давно все известны. А?

— Я из Москвы.

— И… и, — сказал старик, — говоришь, из энтой, из Москвы самой? А? Далеко прошел, а? Сегодня леты были жаркие и то, почитай, никто из ея не был. А? Небось, а? И в Москве — от нынче холодно, а?

— Наверно, холодно, — отвечал я, — когда уезжал, дул ветер, холодно было.

— Ну да, ну да, — закивал старик, ломая хворостинки и поджигая их спичкой, — оно все подвержены холоду-то. Все подвержены.

— Холод — это холод, — сказал я, вздрагивая, — от него никуда не денешься.

И тут я в кармане нащупал сигареты, о которых совсем забыл, и мысленно выругал себя, потому что мог же ведь согреться хоть немного. Непослушными руками вынул пачку, закурил, предложил деду.

— Это можно, — ответил старик, раздувая огонь, встал, взял сигарету, закурил и деловито затянулся.

— Это можно, — закашлял он, принимаясь опять дуть.

Вскоре загорелся хворост.

— Заплутал, говоришь?

Сигарету он скурил быстро.

— Так, из Москвы-от? — спросил он снова.

— Да, — ответил я.

Он помолчал.

— Товары ныне есть?

— Вроде есть, — пожал я плечами.

— А правительство как? — спросил.

— Да как, как обычно, — сказал я, не понимая его.

— Ага, — кивнул, — это хорошо. Англичане все мудруют?

— В чем? — спросил я.

— А во всем, в этой дипломатии, а то у них, вишь, слыхал я, деньгов маловато.

— Черт их знает, — сказал я.

— Ага, ну этому все подвержены, — поддакнул он, смешно закивал, встал, принес холодных огурцов, большие жестяные кружки с водкой на донышке; мы выпили, и я почувствовал, что начинаю разогреваться.

Я глядел на него и гадал, сколько же ему лет. Он был слишком сухощав, чтобы точно определить его годы, но от всей его фигуры веяло древним, хотя что именно говорило об этом, я не мог понять.

От тепла в доме стало уютно, и я, сев поудобнее, принялся разглядывать стол, лавку, два табурета, русскую печь, икону в углу, клетку с курами под лавкой и решил, что вещей у них не больше, чем в моей холостяцкой комнате.

— Я вам помешал? — спросил я, заметив, что старик дремлет.

— Это как же плутал? — опять спросил он. — Дороги все свои. Мерз, почитай, ночью на улице?

Казалось, что старику хотелось говорить, спрашивать, беспокоиться, но он не знал, как к этому подступиться, а только моргал, глядя на меня, и говорил то, что уже было сказано; в его длинной, сухопарой фигуре, неуклюжей, сильно сутулой, проглядывало любопытство, но желание не оказаться смешным перед гостем сдерживало его.

— Я вот тоже плутал, — сказал он. — А тебя как звать?

— Алеша.

— Ага, Алеша. Очень даже хорошо.

Он принес старую шубу, укрыл мои ноги.

— Очень помогает, — добавил он к тому, что сделал, походил по избе, задул лампу и сел к печке.

— Плутал, — мотнул он головой и улыбнулся.

Я ему рассказал, как все было, а когда кончил, он похлопал себя по коленкам и тихо заулыбался, радуясь тому, что услышал, и на его вялом лице проснулось что-то радостное, будто он вспоминал что-то знакомое, но уже давно забытое.

Он взял кружки.

— Ты постой, — сказал и ушел.

Мне даже показалось, что в его походке появилась резкость и упругость; я гадал, откуда у него все это, и смутно догадывался, что он рад поговорить, что, видимо, мой приход навел его на какие-то воспоминания, дорогие ему.

Вскоре старик вернулся, сел и, задерживая взгляд на моем лице, протянул мне холодный огурец, кружку.

— Учишься, чай, работаешь? — спросил. — Сейчас все боле учатся, а работать-то некому, а и учеба — дело очень даже подвержено знаниям. А?

Я сказал, что работаю в журнале.

— Знакомо нам, — ответил неопределенно он. — Нарицательная работа.

Ноги мои, отогреваясь, заныли, и я задвигался, чтобы пошевелить пальцами, снял туфли. Он взял туфли, осмотрел их и покачал головой. Мне стало тепло, но в тепле, где-то внутри, было холодно; вспомнил, как в сторожке пытался согреться, как чуть не замерз, и даже содрогнулся от этого. Все-таки сторожку надо было закрыть.