На маленькой планете - [39]

Днями валялся Зубков на полке, передумал все, о чем можно было думать, включая возможный полет на Луну, Марс, пожалел Ивана Срубчука, который хотя и законченный эгоист (ушел, не оглянувшись), но все ж таки одинокий, жалкий человек, которому на старости лет не к кому будет приткнуться. Представил, как Иван Срубчук долго ворочается на раскладушке, кутается в одеяло, а ночью, раскинув руки, храпит так, что ходуном ходит палатка.

А поезд стремительно нес его уже через Волгу, и, чем ближе к Москве, тем все чаще и чаще встречались города, деревни, все реже становились леса. Вскоре Зубков начал узнавать подмосковные станции, и ему стало легче.

В Москве Зубков, поеживаясь от радостного предчувствия встречи с Леной, сошел на перрон Ярославского вокзала и с горечью, но еще и не отделавшись от радостного предчувствия, подумал, что торопиться ему некуда. Лена наверняка в институте; соседи по коммунальной квартире будут осуждающе на него поглядывать и молча качать головами. Но главное, неизвестно, как воспримет приезд Лена. Теперь ему казалось, что он, Зубков, жалкий, ничтожный человек, который сам толком не знает, чего хочет, и который за двадцать один год жизни на земле не сделал ни одного доброго, значительного дела. Домой-то теперь стыдно идти. И таким он почувствовал себя жалким, ничтожным, что, съежившись, сел прямо на вокзале на свой портфель, бездумно уставившись перед собой, потом сорвался с места и побежал на пригородную электричку.

К матери приехал в пять часов вечера, осторожно отворил калитку и направился через сад к домику под железной крышей, в котором родился и прожил восемнадцать лет до ухода в армию. Он глядел с умилением на дорожку, выложенную кирпичом еще отцом, на рукомойник, возле крыльца, все больше и больше удивляясь тому обычному по приезде домой родному чувству, которое наполняет его всего, умиляя и подавляя в груди постороннее, все, чем жил он до этого. Мать, крупная, широкая в кости, но худая женщина, с угреватым лицом, была дома, поджидая дочь из школы. Она сидела у окна и вязала. Услышав стук на веранде, поднялась и увидела в дверях сына.

— Здравствуй, мама, — сказал Борис радостно.

— Здравствуй, Боря. Ты откуда, родной?

— Из дому, мама, — нарочито бодро отвечал он, садясь на диван, стараясь поглубже вдохнуть запах чистых, выскобленных полов; у него от этого запаха даже замерло в груди.

— Из какого дома? — удивилась мать, откладывая вязание.

— Из обычного, мама. Я, кажется, на Большой Пироговке живу. Забыла?

— Да как же это ты живешь, когда у меня вчерась была Лена. Плакала, бедненькая, говорила, что ты взял расчет два месяца тому назад и неизвестно куда уехал и даже письма не пишешь? Как же? Боря, не ври! Куда ездил?

«Кто? Я?» — хотел было возмутиться Борис, но понял, что возмущаться не стоит, так как мать во всем права и возмущаться должна как раз она.

— Что же ты творишь, сукин ты сын! Жену изводишь глупостями, ночуешь черт знает где, а не дома, уезжаешь на два месяца… Что ж ты делаешь, сукин ты сын! Шиманаешь где-то, домой не приходишь, матери во всем врешь. Учиться за тебя кто будет? Как тебя еще жена терпит?! И ведь не маленький, лоб ты здоровый! Ремня на тебя нет. Как же ты думаешь дальше?..

— Да я, мам, в таком цейтноте, что просто — ох! — проговорил раздраженно Борис — Ладно, ладно, еду к Ленке. Но ведь она снова начнет… И так всю жизнь. А кому это нужно? Из-за этой «пилки» и уехал в Сибирь. Жить надо не так, не лишь бы любой ценой жить. У меня цель-то какая была? Сама знаешь… Я любую машину с закрытыми глазами соберу и разберу, мам. У меня вон что было… Ну, что говорить, я пошел, я пошел, не надо только меня учить. Не надо. От учителей тошнит. Куда ни повернись, все учат. Только вот в Сибири меня никто не учил. И чем бездарнее человек…

— Но так ты же не понимаешь…

Борис хлопнул дверью и кинулся бегом на станцию. Чем быстрее бежал, тем все больше убеждался, что поступил, уехав в Красноярск, подло. Он любил мать, иногда ему казалось, что никого так не любил и не полюбит, как ее. Даже Лену. И ее слова, произнесенные вгорячах, ранили его глубоко и больно. Нет, Борис Зубков еще покажет, что он не сукин сын! Придет сейчас к жене, все объяснит, и она поймет. Он засядет за учебники, обязательно поступит в автодорожный институт, и будет всю жизнь стремиться только к самому хорошему, и никогда больше не подведет Лену и мать. Уехать работать на плавбазу или сейнер можно всегда, особого ума для этого не нужно. Это сделает любой посредственный человек.

Зубков торопился, ругал себя, но в душе щемило от своих же слов, внутренний голос подстегивал и дальше на новые праведные излияния, от них было хорошо, и он будто очищался от всего суетного.

На станции метро «Спортивная» вышел, сел на скамейку, поставил рядом портфель и задумался. Торопились мимо люди. Зубков глядел на спешащих, на тусклое свечение белого кафеля под ярким светом люстр, и ему становилось грустнее и грустнее. Все торопятся по своим делам, а ему спешить некуда, никто его не ждет. И через минуту он подумал, что действительно Лена его, Бориса, никогда не поймет, потому что она его, вероятно, не любит. С такими горькими мыслями, неожиданно пришедшими в голову, Зубков направился домой.