На маленькой планете - [38]

— Дядя Ваня? — спросил тихо Зубков, и сел на траву, и жалобно посмотрел на Срубчука, зная заранее, что задевает его самое больное место. — Дядя Ваня, а семья у тебя есть?

— Нету.

— Никого? А все ж ты когда-нибудь любил? В молодости, когда тебе было двадцать? Ты вон же какой здоровый был и сейчас даже не полысел, а у меня вон видишь… видишь, есть седые волосы, и лысею с левой стороны. А ты как же?

— А никак. Хотел жениться, а она — брык и ушла. А с тех пор я уже и не желал. Все одно — жизнь идет. Хоть так, а хоть и эдак. Воевать не успел, не пришлось. Мать мою убило, а отец, я даже не знаю, иде он. В земле, должно быть.

Зубков ничего не ответил. В его груди что-то со страшной силой давило, так давило, что все вокруг словно померкло, потеряло свои краски и тихо поплыло перед глазами. Зубков решил окончательно: надо уезжать отсюда. Или в Москву, или во Владивосток, где он поступит на рыболовную базу и поплывет в Антарктиду и увидит, конечно, такое, что потом, когда будет рассказывать, все ахнут. Своими мыслями Зубков решил ни с кем не делиться, а подать заявление и уехать, а если не будут отпускать с работы и уговаривать остаться, все равно уехать. А уж, предположим, из Индийского океана прислать сюда письмо. И все, конечно, будут качать головами, тайно завидовать и говорить, что в нем, в Зубкове, всегда было заложено нечто такое, всегда их восхищавшее, что, мол, он был не как все. Кидать лопатами, скажут, он мог, кидал не хуже других, но ведь десять лет молодой парень учился не для этого.

В тот вечер, когда все было готово, заявление подписано, вещи собраны, неожиданно заболел Срубчук. Он лежал, когда в палатку пришел Зубков, тяжело дышал, и его огромное, рыхлое тело сникло, съежилось так, будто и не верил он, что ему еще придется ходить, глядеть, дышать… Срубчук повернул к парню свое посеревшее лицо и тихо проговорил:

— Свалился. Черт, кипятку некому принесть. Вот как плохо без детей, без жены. А чужие люди есть чужие. Ты вот уезжаешь… Вот осень, ты уезжаешь…

— Я? — удивился Зубков. — Откуда ты знаешь?

— Да, — вяло махнул рукой Срубчук. — Да что говорить… Ты молодой, а я вон сорок восемь лет отбарабанил на белом свете за милую душу. Всего было, а уж людей как-никак за версту чую. И тебе… Совет тебе, милай: не растеряйся. Как вот получается. По свету надо не скакать, а идти тихо и осторожно. Человек, он ведь как ни идет, а все горе. По траве — мнет ее, по лесу — деревья ломает, по воздуху — воздух рушит, горы рушит, воду грязнит, всюду следы его, всюду. А ты вот сам, милай, глазенками гляди…

Зубков принес чаю, анальгину. Но больному легче не стало, и он все больше и больше впадал в безысходную тоску по молодости, растерянной им по дорогам, ругал самого себя, доказывал Борису и другим, какой он плохой и никчемный человек. Всю жизнь строил дороги, по которым ни разу сам не проехал.

Срубчук бредил всю ночь, у него был жар, и Зубков то и дело приносил пить, поил чаем с малиной. И только к утру уснул. Проснулся от храпа. Срубчук лежал на спине, раскинув руки, и сильно, с булькающим свистом храпел. Вздымалась его огромная грудь, раздуваясь, как мехи, и тут же из нее с бульканьем и свистом выходил воздух.

Целую неделю провозился Зубков с ним. Срубчуку помогали все, кто чем мог, но ухаживал за ним один Зубков; сносил мучительные разговоры Срубчука о жизни, его бесконечные жалобы на свою одинокую и никому не нужную жизнь, рассказы о своей нелегкой судьбе. Но к концу недели, когда выздоровел и начал ходить, встал и как ни в чем не бывало весело сказал:

— Ну, милай Боря, теперь ты болей, а я за тобой ходить стану.

Зубков думал, что Иван Срубчук после болезни изменится, пожалуй, даже бросит работу и уедет. Но Срубчук никуда не собирался уезжать. И Зубкову даже грустно стало от этого.

Уезжал он поздно вечером на пустой самоходной барже. Низко провисало облачное, сумрачное небо; дул сильный ветер, и сосны на высоком берегу шумели, будто жалуясь на непогоду и на суматошный крик чаек над баржами. Зубков попрощался со Срубчуком, который неожиданно сухо пожал ему руку, хотя Зубков перед этим чуть не расплакался и не бросился ему на грудь. Он даже удивился, ожидая другого, сердечного прощания. Уже на барже оглянулся на Срубчука, а того уж не было, и он опять удивился и, сердясь, протиснулся в рубку. Стоял еще долго, слушая, как шумят на берегу сосны, роняя иглы на землю, на которой он прожил два месяца, — на самом деле ему только казалось, что он слышал шум сосен, потому что мотор на барже работал во всю мощь и, кроме мотора, ничего не было слышно. И еще долго, спустя много, много дней ему все чудилось, что он слышит густой шум тайги, слышит, как сосны и ели роняют на землю иглы…

V

Оказалось, купить билет во Владивосток не так уж просто. Пришлось Зубкову еще два дня торчать на вокзале, ходить по городу, захотелось заглянуть в краеведческий музей, а потом, когда появилась возможность приобрести билет во Владивосток, он, не раздумывая, уехал в Москву. Поезд отстукивал на рельсах километры, мчал к Москве, а Зубков глядел в окно на мелькающие столбы, думая, что, видимо, неплохо было бы уехать во Владивосток, устроиться на плавбазу, перезнакомиться со всеми моряками и ночью, при зажженных огнях выйти в океан. И он ясно воображал себя на палубе величественной плавбазы, запах морских водорослей, рыбу, выплескивающуюся из воды, приветственные сиплые гудки встречных лайнеров, и от воображаемого у него сладко гудело в груди. «Приеду, — думал он, ворочаясь на верхней полке, — оставлю ей денег и уеду. А потом пришлю ей письмо». Он представлял счастливый переполох среди родных и друзей, когда они получат письмо, предположим, из Австралии…