«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие - [66]

Так что вожделел мой адвокат пока о несбыточном, но отступать не хотел. Он ходил к Кудряшову регулярно, принося с собой свежий кефир, булочки с изюмом, хитровато прищурившись, шутил при встрече с конкурентами, и охотно выслушивал туманные разглагольствования старика об искусстве.

На дворе была весна. День выдался на редкость погожим: солнечный, яркий. Казалось, что весь люд московский, а вместе с ним и приезжий народец на улицу высыпал, такая толкотня стояла. Все куда-то спешили, но без остервенения, и вели себя на редкость беззаботно, дружелюбно, весело. От «Охотного ряда» шли мы с адвокатом пешком, любуясь свежим обликом города, вчера еще казавшимся таким безнадежно состарившимся и усталым, динамикой его резких линий, контрастами светотени, умиляясь густоте изумрудных оттенков молодой зелени на газонах, по которым ходили, степенно переваливаясь с боку на бок, черно-сизые, блестящие грачи.

От вида весенних картинок адвоката развезло, и начал он мне про свою молодость рассказывать. О том, как мучился он в колхозе, и как бежали они из него всей семьей, и как тетушка моя помогла его старшему брату, и как трудно было ему вначале, из-за необразованности своей, собирательством заниматься.

– Я ведь коллекционером по необходимости стал. Да и откуда этому было взяться, с мужицким умом на собирательство не потянет. А вот заставила жизнь! Мне, как адвокату, при разделах и имущественных спорах часто картины перепадали – иногда в виде подарка, в другой раз вместо гонорара. Набралось прилично, и стал я думать, что мне с добром этим делать.

Сразу после окончания института, назначили меня защитником в одном процессе, который в показательное дело по части религии должен был перерасти. На суде, как общественный обвинитель, выступал один врач, и очень он горячо на моего подзащитного, бывшего монаха, человека порядочного, но своеобразного, нападал. Однако тут вдруг новый ветер из Москвы подул, и дело это так обернулось, что оправдали моего монаха. Прошло много лет, и вот опять встречаюсь я с этим врачом в суде, только теперь я уже его защищать должен. А обвиняли его в том, что он перед операцией больных своих крестит да вдобавок как бы через молитву диагнозы свои ставит. Дело было весьма щепетильного свойства еще и потому, что врач этот, по происхождению еврей, не только крестился, но еще заочно учился в духовной академии и хотел в православные священники рукоположиться. Я взялся ему помочь и дело выиграл, а он мне в благодарность, помимо гонорара, картину небольшую презентовал – «Чудо святого Симеона» она называлась.

Тут я ему и говорю в сердцах: у меня, мол, картин уже с десяток накопилось, что с ними делать, не знаю. Он сразу же вызвался прийти ко мне домой и картины эти посмотреть. Пришел, рассмотрел все, объяснил, что к чему относится, какие вещи стоящие, а от каких лучше избавиться. Да так увлеченно, с огоньком, про все рассказывал, что я и сам загорелся. Стал литературу всяческую по искусству читать, с коллекционерами сдружился, вот и натаскался помаленьку.

Один раз купил за бесценок на толкучке картину, показываю знакомому знатоку, а он и говорит: «Да это же Сверчков! Тот самый, что придворным «лошадником» был и всю царскую конюшню живописал. Он и в Третьяковке есть, и в Русском музее. А как ты его высмотрел?»

Ну, я ему и объясняю: «Очень просто. На картине этой лошади с большим знанием их природы изображены, а я, как урожденный крестьянин, в лошадях разбираюсь».

Теперь, знаете ли, я авангардным искусством интересуюсь, тем, что до 30-х годов делали. Ощущаю я в нем особый задор и некий тип мечты, которую я для себя лично определил, как великая утопия. Но и теперешнее «независимое искусство» мне интересно, поскольку в нем совсем все наоборот – не утопия, а издевка над утопией. И выглядит это очень убедительно, прямо по Шестову: верую, ибо абсурдно.

У Александра Герасимова есть картина «И.В. Сталин и К.Е. Ворошилов в Кремле».[94] На ней товарищи Сталин и Ворошилов идут себе вместе по асфальтовому тротуару в Кремле, и мило беседуют. Перед ними открывается панорама новой Москвы: огромное здание Дома Правительства, возвышающееся над старыми домами Замоскворечья, фабрики и заводы, гранитные набережные Москвы-реки и недавно построенный широкий Каменный мост. Взор вождей устремлен в направлении будущего Дворца Советов, строящегося на месте взорванного храма Христа Спасителя. Дождик моросит, асфальт, булыжники мостовой и сапоги сверкают, усы вождей топорщатся, средь набухших туч пробивается небесная лазурь… Вожди молоды, красивы, полны энергии, целеустремленности, величественной собранности и решительности.

Сам Герасимов утверждал, что задумал эту картину как «олицетворение мощи, единства, величия, непоколебимости и уверенности всех народов нашего великого Союза, с одной стороны, и мощи и героизма Красной Армии, с другой, в их сплоченности и монолитности». Первоначально картина имела сугубо символическое название – «На страже мира». Затем, вполне разумно посчитали, что символизма в ней итак через край, потому название надо очеловечить, придать ему «интимность личной встречи». В народе же картину снова перекрестили, назвали «Два вождя во время дождя».