На линии - [84]

На ночь красноуфимцев развели по защитенским казакам. Пусть-ка порасспросят, примерятся. Остатних разбросали по прочим обывательским домам.

Ефиму Чигвинцеву и Фоме Акулинину указали встать на двор к Епанешникову.

— Перины не положу, а двор не загадите… Проходите. На улице стоять — на хозяина тень наводить. — Григорий распер ворота, подождал, пока казаки заведут коней.

— За давешнее не серчай — пойми, — оглядываясь, пробасил Чигвинцев.

— Ну занимайте, с богом… Чать, вижу, что вас за хвост дергало.

Позднее на постой к вахтеру завели телегу Андреевы. Весь путь они держались наособицу. Климену было неловко перед казаками, но в душе он радовался, что сестра настояла и поехала с ним.

Определившись, подкупив у хозяина овса и накормив коня, вечерней зарей исчез со двора Фома Акулинин.

— Бучить ушастал, — коротко заключил об его уходе Чигвинцев. Сам же он, как следует наточив топор, принялся подправлять навес на дворе. Подсунув под завалившуюся крышу новую жердь, подбил в расходившиеся от времени пазы колышки. Приглядываясь, где бы подцепить столб под выбитую стойку, прошелся вдоль забора.

— Простой деревяхи на дворе нема, — с укором обратился он к примостившемуся здесь же, на воздухе, Епанешникову.

— Да ить тут так… А ты брось, еще выдумал с дороги. На кой ляд мне? До могилы, чать, достоит, — устроившись на пеньке, Епанешников штопал носки. Погнившая нить то и дело рвалась, он без конца мусолил кончик и, примеряясь в мутнеющем свете заката, по нескольку раз тыкая, всовывал ее в ушко иглы.

— Значится, вестишь, из непокорных он, Фома-то ваш? И мне давечась так примстилось. Тот раз еще увидал и подумалось: с закваской старичок.

Чигвинцев исподлобья поглядел на магазейн-вахтера, промолчал. Подойдя к плетню, провел по нему рукояткой топора, пошатал кол, потолкал упругое полотно плетня, примеряясь к его прочности:

— Дыряво живете.

— А че нам прятать? У кого шиш на сковородке бегат — не скроешь, и у кого чугунок в печь не влезат — все известно, — Епанешников отложил штопку, зашел в сени.

Ужинать сели в маленькой мазанке, служащей Епанешникову кухней. Устинка Андреева сразу по приезде принялась стряпать и сейчас ставила на стол нехитрую еду.

— Там, у себя, чать, сытно кормились?

— Животы не пучило.

— Хорошо. А слыхал кой от кого, перепороли вас крепко. Правда иль врут? — задавал вопросы Епанешников.

— Эх, Григорий, как по батюшке… Чать, такой земли сыскать! А леса! Это ж не тутошние лысины. Насмотрелись дорогой. Лес, он тебе все даст. Знаем, чьи то козни. Знаем, еще как! — о порке казаки промолчали.

— Тогда прошение государю. Так, мол, и так — страдаем безвинно, тот злодей виноват, а мы желаем на своем месте жить.

— И бумагой кланялись, и, откроем тебе по секрету, послали ходока. Бумаги-то, поди, генералы в скрыню прячут. Вот ждем его, добудет нам царскую волю… Пока ж нам на Изобильном делать неча.

— На Изобильный угодили?

— На него вытянули… Как об нем слыхать?

— Дружок у меня там жил… Из ваших казак! Киргизцы в прошлом годе укатили голову за окоем, — Епанешников встал, поддернул занавеску и достал с полки начатую бутыль. — Помянем добрую душу.

Вот-вот желтый шар выкатит из-за Туз-тэбе на соляной городок. Доглядывала последние сны казачья застройка. Григорий Епанешников ворочался под верблюжьим одеялом, кутаясь от выступившей росы, — спал он на дворе, возле сарая. Дошептывала милое имя Устя Андреева, застелившая себе в кухне. Пинал грядку улегшийся в телеге Ефим Чигвинцев. Разметался по полу потный от духоты Климен Андреев. Тут же, в дому, скомкался Фома Акулинин, по-детски сопя в локоток. Равнодушные к оживавшему солнцу, прозвякали на солеразработки каторжники.

Звякнула калитка. Проходя мимо телеги, вошедший заглянул, признал Чегвинцева, прошел к дому, осторожно торкнул дверь. Не заходя, позвал вполголоса:

— Фома… Слышь, нет? Фомич, тут ты, что ль? Эй-й, леший вас дери, заспались!

— Куда спешить. Дави зарю, отторопкались… — заворочались в горнице.

— Слышь, Фомич, Голикова оно это… Доставили! Да отдерись от постели, влип будто. Не с похмелья, не проспишься! — пришедший оглянулся, отбежал к телеге, потрепал спящего в ней: — Слышь, Ефим? Голиков тут!

— Померещилось, поди, — казак открыл глаза, сладко потянулся. Телега под ним заходила.

Заправляя рубаху, на порог вышел Акулинин. Пришедший снова переметнулся к нему.

— Ну ж, говорю, он, — пришедшего распирала весть, бесила тугодумность казаков. — Его рожа сутулая! Я, значит, до ветра… Как, че у них — не разберу в потемках… Потыкался, дверцы полапал — отхожки нет. Ну, а че тут поделаешь, коль приспичило? Вынесло за забор…

— Ты о деле говори. На кой ляд нам твои потуги нюхать.

— А я о чем? Присел за чилигой, гляжу — телега улицу переезжает, колеса на колее прыгают. А в ней четверо, и один точь-в-точь Голиков!

— Сомнительно… Скоро больно. Посмотреть разве?

— А я о чем?! По всему, не своей охотой доставился. А как запрячут его от нас? Жди тогда царское слово, переврут генералы, — Баранников вздохнул.

Баранников не ошибся. На рассвете от ближнего форпоста старой дороги на Оренбург, где заночевали вместе с утренним разъездом доставили в Илецкую Защиту ходока красноуфимских казаков урядника Голикова.