На Лиговке, у Обводного - [16]

— Осенью было… Не то в сорок втором, не то в сорок третьем… Аннушка мне рассказывала, подружка моя. В Веснуху-то она из нашей деревни замуж выдана. Как ее бог спас, как она уцелела? Наехали фашисты, окружили со всех сторон, начали избы жечь. А народ в сарай погнали. У Аннушки внучата-крохотулечки. Куда же ей с ними в сарай? Остервенилась она — да на фашистов с кулаками: дескать, что же вы, нехристи, делаете? А один как даст ей ружьем в спину, она и покатилась кубарем. Очнулась — лежит в крапиве, приподняла голову, где же внучатки? Куда делись? Нету внучаток… А сарай горит-трещит полным пламенем, и двери досками крест-накрест забиты. В сарае-то кричат… Ее как хватит за сердце — внученьки мои!.. И опять без памяти. Очнулась под вечер, выползла из крапивы, глянула кругом — да что же это такое? Где я? Ни Веснухи, ни жителей. Тлеют, потрескивают головешки, да горьким дымом тянет.

— Ну уж зато аукнулась Веснуха фашистам! — не вытерпел Серега. — Батя мой как раз в этих местах партизанил, рассказывал. Уж они постарались. Взорвут мост — и записочку: «За Веснуху». Пустят эшелон под насыпь — и записочку: «За Веснуху». Обошлась фрицам Веснуха. Похаркали они кровью.

Щелкнул динамик, и шофер объявил:

— Вот и Веснуха.

Пассажиры зашевелились. Профессор схватил кинокамеру и нетерпеливо приник белой бородой к стеклу, торопясь что-то увидеть. Автобус остановился, и пассажиры потянулись к выходу.

Справа от дороги, у подножия огромной, широко разросшейся березы, небольшой холм, обросший травой. На вершине на пеньке сидела Старая Женщина. Из-под платка выбились пряди волос. Рот плотно сжат, взгляд устремлен вниз, в землю. Головой горестно оперлась на руку, другая тяжело, бессильно лежит на колене. Казалось, она, стиснув зубы, сдерживает рыдание, сдерживает крик отчаяния. Но присела ненадолго. На минуту. Перетерпеть боль страшного горя. Сейчас встанет, полна мужества и решимости.

Старая Женщина сделана из серого гранита. На узком постаменте выбито: «На пепелище».

У кромки холма мраморные доски. На них имена.

— Обратите внимание, — посоветовал Быстров профессору. — Даты рождения.

Прочитав несколько строк, профессор пробормотал:

— Это же… это же… — он явно не находил слов.

На белом мраморе золотыми буквами значилось:

«…Алексеева Евдокия Петровна, год рождения 1861.

Боричева Евдокия Семеновна, год рождения 1906.

Ее дети: Юра, год рождения 1930, Валя, год рождения 1937.

Веселухина Устинья Никитична, год рождения 1865.

Вострова Лена, год рождения 1933.

Иванов Иван Дмитриевич, год рождения 1889.

Его внуки: Витя, год рождения 1933. Коля, год рождения 1940.

Красикова Ольга Николаевна, год рождения 1870.

Ее внуки: Таня, год рождения 1936. Миша, год рождения 1941…»

— Это же… страшно читать, — сказал профессор. — Почти триста человек!

— Вы вдумались в смысл этих цифр? — спросил Быстров. — Возраст соложенных?

— Это же… это же… — продолжал бормотать профессор.

Пассажиры столпились у холма. Рассматривали памятник, читали имена погибших. У кого были цветы, поднялись по узким ступенькам, положили их к ногам Старой Женщины.

Быстров стоял в стороне. Здесь он не первый раз, сколько — и не сосчитать. Теперь он больше смотрит на людей. Смотрит, как они, изумленно, испуганно раскрыв глаза, всматриваются в памятник, как украдкой утирают слезы, читая мраморные доски, как хмурятся их лица, сжимаются кулаки.

Этот памятник — страница его жизни.

Девушки в джинсах приехали без цветов. «Как же так?..» — сокрушались они. Ну, хоть что-нибудь, хоть какой-нибудь. Кругом холма богато цвели полевые ромашки. Их было много, густо. И руки потянулись к ним. Но это что же получается? Рвать цветы у подножия скорбного холма? Девчонки завистливо смотрели на тех, кто поднимался на холм с цветами.

Учительница, уже ступившая на первую каменную ступеньку, остановилась:

— Возьмите. — И дала из своего букета каждой по стебельку.

К Быстрову вернулся запыхавшийся профессор. Он обежал вокруг холма и, не жалея пленки, стрекотал кинокамерой.

— Ну как? — спросил Быстров, ожидая привычных похвал памятнику.

Профессор развел руками.

— Ну, знаете!.. Бесподобно. Это надо же. Какая силища… Вы всмотритесь, как сделано. Какой реализм. Печаль и мужество, скорбь и решимость — и все в одном образе. Четкость, лаконичность. И этот серый гранит. Цвет дыма и пепелища. Вы знаете что? — профессор вздернул бороду. — Роденовский «Мыслитель» повергнут. Да, да! Повергнут в прах!

— Ну уж вы скажете, — довольно улыбнулся Быстров.

— Без преувеличения! Но плохо одно. Такая силища — и где-то в глуши, на каком-то проселке… Нет, нет, нет! — спохватился он, увидя, как мгновенно потемнело лицо Быстрова. — Все на месте. Там, где и нужно. Но прятать такую вещь нельзя. Ее должны видеть все. Ее должны видеть миллионы глаз.

Старушка с корзинами, та, что рассказывала про подружку Аннушку, положив цветы и спустившись с холма, попросила шофера:

— Сынок! Не торопись ехать-то. Сбегаю-ка я на Аннушкину усадьбу. — И торопливо пошла по дороге.

По каким-то признакам, приметам, ей одной известным, она нашла среди зарослей молодого березняка, кустов орешника то место, где когда-то стоял дом ее подружки. Раскрошила кусочек хлеба, бросила крошки на траву — птичкам небесным на прокорм, постояла, утирая глаза кончиком платка, и пошла обратно. Народ уже садился в автобус.