На крутом переломе - [64]

Взгляды их встретились.

— Ты серьезно? Что с тобой, Боренька? Разговариваешь со мной таким тоном, будто я совершила невесть какое преступление. — Люба попридержала его за сумку. — Объясни, пожалуйста, если можешь, в чем дело?

— Это ты должна мне объяснить.

— Что? Что я должна тебе объяснить?

— Тебе нечего мне объяснять?

— Совершенно.

«Странно, — подумал Борис. — Она ко всему еще скрывает».

Борис шел и некоторое время молчал, не зная, говорить ей о даче или нет? Но потом решил: раз уж встретились, видимо, это судьба, значит, надо говорить обо всем честно, а не ждать от нее самой признания. Не дождешься.

— Что, ты скажи мне, Боря, что я тебе должна объяснить? — «Неужели он узнал от кого-то про ночевку у Чубатого или про ассистента режиссера? — с ужасом подумала она. — Если это так, видимо, конец. Борис мне не простит ни за что. Он не из тех, кто может прощать».

— Зачем ночевала у Чубатого? На даче? — Он остановился и в упор посмотрел ей в глаза. И она не выдержала, дрогнула и отвела взгляд.

— Кто тебе сказал? Это выдумки. Люди с удовольствием смакуют всякие небылицы про артистов. А ты, дурачок, и поверил.

— Ну и ну! Ты что не была у него?

— Тебе это важно?

— Да, важно! — «А может, — подумал Борис, — она сейчас лисичкой, как раньше, прильнет и скажет не про любовь, а что-то другое, типа: «Прости меня, Боря, если можешь. Я виновата. Но я была вынуждена так поступить. Обстоятельства требовали. Путь на сцену, даже стыдно признаться, проходил и через дачу. Не по своей же воле, не по своему желанию. Прости, а? А что поделаешь — такова жизнь». Интересно: мог бы я ее простить или не мог? А зачем лезть на сцену через дачу? С интригами и грязью. А как же иначе?»

Долгое время шли молча. И Борис заметил, что лицо Любы стало чужим, холодным, покрылось пятнами. Он спросил, напомнил о своем вопросе.

— Что, смелости не хватает, или язык проглотила?

— Да не в языке дело! — Она начинала сердиться. — Ну была, была! Что из этого? И что я могу поделать, если путь на сцену не через парадные двери, а через дачу.

— Через постель, хочешь сказать.

— И через постель. Тебе хотелось — так знай. Думаешь, легче будет. И стоит ли обращать на это внимание?

— За кого ты меня принимаешь? — Борис даже остановился.

— За человека, который меня любит.

— И ты думаешь, ему наплевать, как ведет себя та, которую он любит?

— Зря ты, Борис, так болезненно все воспринимаешь.

— А как я должен?

— Проще.

— Что значит проще?

— Один мой знакомый по этому поводу говорил: «Хотя мы и разумные, но животные. Смотреть на это проще надо».

— Твой знакомый — скотина! Мне противно, что ты его цитируешь. Нашла мне классика!

— Может, ты и прав. Но как бы там ни было, я лишь тебя люблю.

— Что же это за любовь? И как можно говорить о любви, если сегодня с одним, завтра с другим? Я, извини уж меня, не понимаю! Это — надругательство над любовью. Тоже мне: «Я лишь тебя люблю». Ты что, за идиота меня принимаешь?

— Когда поймешь, может быть поздно. И нечего усложнять свою жизнь подозрениями. Нечего распалять фантазию.

— Я не настолько глуп, чтоб из меня делать чучело, посмешище. Формула о разумных животных — в мой девиз не входит. — Он на миг представил себе, как его любимую женщину ласкает Чубатый — все в нем моментально восстало. И вслух сказал: — Возврата быть не может. Все в прошлом. Спасибо тебе, Люба, за все хорошее. Спасибо. И — прощай.

Борис вдруг почувствовал, что простить ее не сможет, и пересилить себя, чтоб не обращать внимания на происшедшее на даче, выше его возможностей, резко повернулся и пошел к Фокину.

До отъезда Бориса оставалось совсем немного. Раздалось несколько звонков. Никаноров, как и его сын Борис, вздрагивали от них: они оба втайне ожидали Любу. А пришли ребята из команды.

Все сидели в большой комнате. Каждый думал о своем, что у него связано с Борисом. Разговор особо не клеился. И в основном речь шла о пустяках. Видимо, это всегда так. Пустяками люди пытаются заслонить то большое, неповторимое, что должно произойти через некоторое время. А многие вообще в таких случаях молчат. Даже говорливый тренер — нынче неузнаваем: как приехал, сел в углу дивана, так и сидит там, молчит, словно у него сильная зубная боль.

Никаноров накрыл стол скатертью, потом позвал Вадима, и они быстро расставили на столе все, что было приготовлено на кухне.

— Прошу к столу, — пригласил он, — на дорожку немного подзаправимся. По обычаю положено. Прошу!

Парни пили лимонад и соки, Никаноров и Фокин — водку. Как бы там ни было, а это небольшое застолье несколько раскрепостило ребят. Послышался смех, появились улыбки, радостнее стали лица.

Ильич поднялся после тоста Никанорова. Он по-прежнему был грустен, задумчив, каким его не привыкли видеть. Высказав необходимые по этикету слова, он тут же повернул на то, что у него наболело.

— Я любил тебя, Боря, как сына любил. Душу вкладывал. Хотел сделать из тебя большого чемпиона. Да, Вадим, не смейся, и олимпийского. Была такая мыслишка. Серьезная мыслишка. И сделал бы! Ты способен им стать. Эх, Боря, Боря! Погорячился ты. Погорячился. Обождать бы надо. Перетерпеть. Время и не такое лечит. Оно — давно известно — лучшее лекарство. И еще какую бы свадьбу тебе справили. После чемпионата. Жену какую бы тебе отыскали. Да ты и сам бы нашел. Помнишь Лизу?