На далеких рубежах - [27]

Штурман вскочил, словно его застали на месте преступления.

— А-а… пожалуйста, Иван Васильевич!

Поддубному пришла в голову идея использовать небольшой дипломатический маневр: он сделал вид, будто вовсе не знает о том, что автором маршрута полета на предельную дальность является Гришин.

— Был только что у майора Дроздова, — начал он издалека.

— Да? И что же? — Гришин беспокойно заерзал на стуле, догадываясь, о чем пойдет речь. — Еще что-нибудь неладное заприметили?

— Заприметил, Алексей Александрович. Вы угадали. Вместо маршрута пародию на него заприметил.

— Пародию?

— К сожалению.

— Я попросил бы вас выражаться нашим, военным языком, в поэзии я, говоря правду, не силен…

«Не силен-то не силен, — мысленно усмехнулся Поддубный, — а про поэзию вспомнил…» — И вслух сказал:

— Если речь идет о полете на предельную дальность, то это означает вот что. — Поддубный шагнул к карте, висевшей на стене, и провел по ней почти прямую линию. — А у Дроздова она имеет такой вид. — Поддубный обвел пальцем вокруг аэродрома. — Вот это Алексей Александрович, и есть пародия на маршрут. А выражаясь языком военным, как вы говорите, — упрощенчество в боевом обучении. Мне кажется, что срочно необходимо ваше вмешательство. Вы ведь штурман полка, кроме того, заместитель командира.

Гришин мигал глазами, поглядывая на карту, и после продолжительной паузы сказал:

— Вы, Иван Васильевич, правильно понимаете полет на предельную дальность. Вы также, в чем я абсолютно не сомневаюсь, подтвердите: если планируется посадка самолетов на незнакомом аэродроме, то он действительно должен быть для летчика незнакомым.

— Абсолютная истина, — подтвердил Поддубный, стараясь предугадать, куда поведет Гришин, где он сделает разворот на все сто восемьдесят градусов.

— Уверен, что так понимает дело и майор Дроздов, — продолжал Гришин. — Все же вы, Иван Васильевич, как мне кажется, несколько формально относитесь к вопросам летной подготовки. Вы берете из Курса боевой подготовки упражнение в его, так сказать, кристальной чистоте. Тем временем мы, авиационные командиры, должны в каждом отдельном случае учитывать те конкретные условия, в которых осуществляется полет. А условия у нас, сами видите, какие: здесь — пустыня, там — горы, затем — море и, наконец, — снова горы. Климатические условия также тяжелы. Допустим, мы загоним летчиков именно туда, куда вы показывали, — за Каспий. Допустим. А где гарантия того, что, пока они вернутся, у нас здесь не поднимется черная буря? Что тогда? Спасайся кто как может?

— В таком случае перенацелим самолеты на запасной аэродром, — сказал Поддубный.

— А запасы топлива вы учитываете?

— Перенацелим своевременно. В нашем распоряжении радио, локаторы, наконец, система слепой посадки. Если что, то и на своем аэродроме посадим…

— Техника — техникой, а люди — людьми. И я не разрешу, не позволю, чтобы рисковали людьми. Не допущу! — Гришин повысил голос.

— Значит, по-вашему выходит, что с Кизыл-Калынского аэродрома полет на предельную дальность невозможен?

— В таком виде, как предлагаете вы, — невозможен.

— Для чего же тогда вообще планировать полет на предельное расстояние? Чтобы сделать отметку в плане-графике летной подготовки?

— Каждый полет приносит определенную пользу.

— Такой полет ничего не даст. Напрасная трата топлива и моторесурса.

В глазах Гришина вспыхнули недобрые огоньки.

— Вы слишком много на себя берете! — сказал он.

Поддубный зашагал по кабинету, стараясь унять нарастающее раздражение. Наконец он остановился, искоса поглядел на Гришина:

— Если вспыхнет война, если в небе Отчизны появятся вражеские самолеты с атомными и водородными бомбами, партия, народ, правительство не спросят нас с вами, Алексей Александрович, готовы ли мы действовать в тех условиях, в которых находимся! Тогда некогда будет спрашивать. Тогда надо будет действовать, и нам прикажут действовать. Для того нас и поставили здесь, в пустыне, чтобы мы свыклись с суровыми условиями, закалялись в борьбе с трудностями. А мы эти трудности избегаем. Если и дальше так будет продолжаться, то в первый же день войны мы потеряем лучших наших летчиков. Вот чего вы не понимаете или не желаете понять, Алексей Александрович!

— Зато вы понимаете! Один вы умный, остальные дураки, так что ли? — Голос у Гришина срывался, в груди клокотала злость.

Поддубный, однако, не сдавался:

— Никто тут из себя умника не строит. Но у вас заблуждение и предвзятое мнение. Помните, как в первый день нашего знакомства вы говорили о каком-то штабном жуке, который якобы написал целую библию, потом подсунул генералу проект приказа, и тот подписал его, не читая. А это ведь неправда, Алексей Александрович. Мне стало известно, что генерал лично расследовал причины катастрофы и аварии. Зачем же зря охаивать штабного офицера?

Гришин ничего не ответил на это. Он настолько был взволнован, что не мог уже говорить.

Поддубный круто повернулся и вышел из кабинета.

Полковник Слива был нездоров. У него болели зубы. Что делать? Неужели плюнуть на все, и пусть верховодит Гришин, как ему заблагорассудится?

Нет! Так нельзя!

Поддубный позвонил полковнику на квартиру. К телефону подошла Лиля.