На далеких рубежах - [161]

— А что слышите, то и говорю, ваше благородие. Трех сынов женил — все родительского благословения испросили. А тебе, выходит, чихать на батьку. Ну как же! Офицер! А это видал? — погрозил он палкой. — Пожалуй, и отцом меня не признаешь? Погоди, дай только погляжу на твою туркеню…

— Не туркеня, а туркменка, отец. Сколько раз в письмах я вам растолковывал, а вы все свое. И прошу вас не оскорблять мою жену!

— А то что? — Гордей Захарович остановился и сердито задвигал выгорелыми на солнце бровями.

— Ничего. Ведь не вам, а мне с нею жить. Мне по сердцу она. Впрочем, я уверен, что и вам она понравится.

— Ну, ну, ишь, надулся, как кулик на ветру, раз так — показывай.

Биби прибирала на балконе, когда муж и тесть вошли в дом. Гордей Захарович поставил у порога узлы, оглянулся вокруг. Чисто кругом, матери его ковинька! Дорожка на диване, скатерть — все прямо сверкает! Накрахмалено, выутюжено! Стекла в окнах так и сияют, а пол — как зеркало отсвечивает. Из всего этого старик вывел первое заключение: невестка не какая-нибудь там интеллигентная белоручка, а работящая, хозяйственная труженица.

А вот и она собственной персоной. Влетела в комнату на Гришин зов, как птичка, — легкая, хорошенькая, чистенькая. И не крашена, и не общипана, как городские нынешние модницы. Проста и привлекательна. Лицо смуглое, сама чернявая, глаза чуть раскосые, но не так, чтоб уж очень…

— Это наш отец, Биди, — сказал Байрачный.

— Ой! — Она вся встрепенулась. Покраснела, смутилась и вконец растерялась.

— Здравствуйте, батечка… — и опустила глаза под строгим взглядом тестя.

А тот все приглядывался да присматривался к невестке.

Грише казалось, вот-вот бедняжка Биби не выдержит этих смотрин, зальется слезами. Она ведь знала, как отец относился к их браку.

Но вот Григорий уловил на губах отца легкую улыбку и облегченно вздохнул — понравилась!

— Здравствуй, дочка, — сказал наконец Гордей Захарович. — Здравствуй, девонька моя. Красивенькая ты и хозяйственная, как погляжу. Вот-то обрадуется старуха, когда я ворочусь домой и расскажу, какая у нас невестка. А то только и слышишь: «Что это там за туркеня у нашего Гришуни?» Поглядит на карточку и опять за свое…

— Не туркеня, а туркменка, — снова поправил отца Байрачный, готовый пуститься в пляс на радостях. — И вообще, при чем тут национальность?

— Винюсь тебе, дочка, что так назвал. Стар больно. Все путаю. Гриць у меня младший, а вот женился… А мать совсем сдает. То, бывало, с весны, как пригреет солнышко, так ее с огорода не докличешься, все копается. А этим летом что-то прихварывать стала. Силушки нет, яблока и того сорвать не может. Собрались бы к нам проведать старуху, а то помрет, невестку так и не увидит. А, Грицько? А ты что скажешь, дочка?

— Мне давно хочется поехать на Полтавщину. Гриша говорит, что там чудесно — Ворскла течет, луга цветут. Только не пускают его. Все некогда. Днем и ночью полеты, полеты…

— Попрошу отпуск у командира, батя. Может, вместе и поедем. Я уже думал об этом, да боялся, а вдруг жена моя вам не понравится? Этого я очень боялся. Потому и думал долго.

— Гм, — ухмыльнулся старик. — Глупый ты, Грицько! Думаешь, как я уже стар, так ничего и на разумею?

Биби смутилась. Помогла отцу снять сапоги и подала домашние шлепанцы. Потом, достав чистое полотенце, повела тестя на кухню умываться. Умывшись, Гордей Захарович причесался перед зеркалом, разгладил усы и наклонился над узлами. Вытащил окорок домашнего копчения, колбасу, залитую смальцем, и четыре бутылки, заткнутые кукурузными початками и залепленные воском.

— Самогонка?

— Свой первачок.

— Запрещается ведь гнать.

— А я так, чтоб никто не знал. За хатой в вишняке, и ни синь пороху.

— Давайте спрячем, а то обещал зайти к нам замполит.

— А он что, участковый у вас? Акт составит?

— Совестно, батя! Отец офицера, секретаря комсомольского комитета — и вдруг самогонщик.

— А это не вашего ума дело. Из своего сахара гнал, два мешка заработал в колхозе.

— Ну вот: сахар переводите!

— Говорю, не твоего ума дело! — сердито повторил Гордей Захарович. — И не ворованный сахар. Ступай и кличь в гости своего командира. Аль, может, он у вас такой, что нос задирает?

— Нет, он не такой. Но водки, а тем более самогонки не пьет.

— Болтай!

— Правду говорю.

— Печенка больная?

— Нет. Просто не пьет. У нас так: либо летай, либо пей. Одно с другим не сочетается.

— И ты не пьешь?

— Нет.

— Это хорошо, сынок, что не пьете, — переменил тон старик. — Пьяный силе своей не хозяин. Правильно поступаешь. Запомни: пьяного речи — трезвого мысли. Выпьешь на копейку, а наболтаешь на рубль… А при твоей работе… молчок! Это я понимаю. Да, горилка до добра не доведет. Помнишь дядю своего Марка? Ну, того, что служил на заводе на винокуренном? Так вот, было дело — дорвался до бочки, как вол до воды, — и уже не поднялся. Так и сгорел, горемычный. Люди бают, видели, как дымок сизый вылетал со рта.

— А для чего ж вы гнали, да еще сюда привезли?

— Как это для чего? — искренне удивился Гордей Захарович. — Свадьбу справим, как водится среди добрых людей. Покличешь еще Скибу Петра. Письмо ему передал старый Скиба. Вместе думали ехать, да он комбайнером в колхозе… Не ослобонил председатель.