На далеких рубежах - [150]

Поддубный хотел что-то добавить, но замполит опередил его:

— Москве виднее — это несомненно. Сверху всегда виднее — шире горизонт. Но плохи те местные руководители, которые сидят молча, словно воды в рот набрав, боясь лишнее слово молвить. А таких у нас немало. Это, знаете ли, еще от культа личности, когда многие боялись рот раскрыть. Но времена теперь иные. В Москве прислушиваются к голосам снизу. Почему бы нам в самом деле не снять телефонную трубку и не напомнить о себе министру? Так, мол, и так, скажем, дела у нас на сегодняшний день таковы, что можно ожидать в кавычках высокого гостя; дайте же и нам что-нибудь такое, чтобы на соответствующей высоте было чем достойно встретить «примадонну»… Как вы смотрите на это, Иван Васильевич?

— Вы предлагаете через голову начальства?

— Почему через голову? Можно с разрешения, а то и рапортом по команде. Гляди — министр кого-нибудь там и расшевелит, заставит живее поворачиваться. Еще и спасибо скажет нам.

— А что вы думаете? — помолчав, заметил Поддубный. — Пишите, Андрей Федорович, рапорт, а я подпишу. Пишите сейчас же. Ковать железо хорошо, пока оно не остыло!

И он принялся диктовать Горбунову рапорт.

За окном лил теплый весенний дождь. Падали крупные, тяжелые, как спелая земляника, капли. Омытая дождем и согретая солнцем тайга благоухала пряным духом свежей молодой листвы и сырых корневищ. Даже во рту ощущались эти густые и стойкие весенние ароматы.

Телюков затворил окно и подошел к столу, за которым сидел лейтенант Байрачный, просматривая очередную почту. Из различных концов страны пришло уже более двадцати ответов на запрос о местонахождении Нины.

— Ну что?

— Все то же. «Таковая гражданка у нас не проживает», — ответил Байрачный.

Он понимал душевное состояние командира и старался хоть чем-нибудь помочь ему, если не делом, то словом. Однажды он даже посоветовал ему забыть о Нине.

— Не говорите глупостей, Гриша! — резко оборвал его Телюков. — Пусть даже не моя будет Нина, но мы должны ей помочь. Это наш долг. Мы должны вывести ее из нелепого тупика, в котором она очутилась.

Байрачный сложил письма и вынул сигарету, но, вспомнив, что Телюков, как будущий космонавт, бросил курить, положил сигарету назад в пачку.

— Вы серьезно собираетесь в космонавты? — спросил он.

— А зачем бы я напрасно воду мутил?

— Да ведь рискованно это.

— А вы, лейтенант, не думайте о том, что касается страшным.

— Как это — не думать?

— Очень просто. — Телюков сел на стул, лицом к спинке. — Герои тем и отличаются от трусов — этих презренных существ, — что они умеют заставить себя не думать о страхе. Вспомните Колумба, Нансена, челюскинцев, папанинцев… Нет, это не отчаянные головы! Это люди величайшей силы воли и мужества. Идя на великие дела, они заставляли себя не думать о страхе. Они думали о подвиге во имя науки. Конечно, такие мысли не возьмут верх над трусостью, если человек не чувствует себя сыном своего народа. Ведь герой — это вместе с тем и патриот. А вспомните о Ленине. Мог бы он стать вождем пролетариата, революции, если бы думал о том, что ему угрожает? Нет! Ленин сознательно отбрасывал мысль о страхе и смело шел вперед к светлой и прекрасной цели. Ум, величайший ум, помноженный на необычайную силу воли, сделал его гением, героем, вождем. Ради революции, ради великого дела пролетариата он готов был пожертвовать жизнью…

Щеки летчика раскраснелись, глаза сверкали.

— Настоящего советского человека на пути к великой цели ничто не остановит, — продолжал он горячо. — Если хотите знать, ради слов, переданных по радио: «Я, гражданин Советского Союза, член ленинского союза молодежи, капитан Советской Армии Филипп Кондратьевич Телюков, нахожусь на Марсе», — ради этих слов я, не задумываясь, готов отдать свою жизнь. И если б я умирал на Марсе, или на Луне, или еще на какой-нибудь планете, где не ступала нога человека, то умирал бы с песней, и называлась бы эта песня «Победа». А вы говорите — страшновато! Значит, у вас пока что мозги повернуты не в ту сторону, в какую надо, и душа ваша свила себе гнездо в одной из ваших пяток. Одним словом, если вы будете думать о страхе, то летчика из вас никогда не получится.

— А я уже летчик…

— Нет… Пока что вы — пилот… Ну, может быть, чуточку выше пилота, потому что стреляете.

— Вы меня обижаете, товарищ капитан. Но если вы действительно такого плохого обо мне мнения, то вот увидите, я тоже подам рапорт, чтоб и меня взяли в космонавты.

— Не возьмут! — уверенно возразил Телюков.

— Почему?

— Душа не на том месте, где ей быть надлежит.

— Где ж она по-вашему? — начинал злиться Байрачный.

— Я уже сказал: там, — и Телюков кивнул на его ноги.

— Неправда! Вот она где! — Байрачный с мальчишеским задором ударил себя в грудь.

Телюков любил иногда острым словом встряхнуть кое-кого из молодых летчиков, чтобы те не зазнавались, не почивали на лаврах, а больше думали об учении. Но, увидев, что лейтенант уже закипает гневом, сказал примирительно:

— Ну ладно, будет. Я пошутил. Оставайтесь в полку. Я вам поручаю вскрывать все письма, которые будут приходить в мой адрес. Нападете на след Нины — с меня будет причитаться… А я буду ждать исполнения заветной своей мечты — полета в космос!