На далеких рубежах - [147]

Нет, лучше мне совсем не возвращаться… Забудь меня. Пускай светлыми звездами стелется тебе твоя дорога, а я пойду своей тропинкой. Куда? Не спрашивай — сама не знаю. Пока мне вполне хватит тех денег, которые ты мне оставил, а потом я найду какую-нибудь работу. Буду честно работать, может быть, это учтут, если вдруг мое преступление откроется.

Через пятнадцать минут отходит поезд… Прощай, любимый! Когда ты получишь это письмо, я буду уже далеко… Не печалься. Я знаю — ты мужественный и найдешь в себе силы, чтобы преодолеть отчаяние, если, конечно, оно тебя охватит… Прощай. Целую тебя в последний раз.

Нина».

У Телюкова помутилось в глазах. Этот страшный удар чуть не свалил его с ног. Он весь скорчился от пронизывающей боли, механически сунул письмо в карман и выскочил на улицу, чтобы не позорить себя перед сослуживцами непрошеными слезами.

Почти механически добрался он до коттеджа, заперся в комнате, включил свет. Попытался еще раз прочитать письмо — и не смог. Строчки прыгали перед глазами, в ушах звенело.

Он без сил опустился на стул, склонил тяжелую голову на крепко сжатые кулаки. «Эх, Нина, Нина… Какие бессмысленные вещи случаются в жизни… Что же ты наделала, Нина?» — сокрушался он.

Поздно вечером, увидя в квартире свет, к нему постучался Григорий Байрачный.

— Тебе чего? — не очень дружелюбно спросил Телюков, но дверь все же отпер. — Ну, что ты хочешь? Утешать пришел, комсомольский вождь? Но я не нуждаюсь в утешении. Ты думаешь, что я вот так и раскисну, как сухарь в воде? Нет, я еще не такие виды видывал. Меня сам черт не сломит.

Байрачный не на шутку испугался, увидев своего командира в столь странном и подавленном состоянии. Он сразу заподозрил, что это последствия ночного катапультирования.

— Да я… Видите ли… — попятился было назад лейтенант.

— Что? Что «видите ли»? — повысил голос Телюков. Но осекся, увидя лицо своего верного товарища. Перед ним стоял верный друг, а с кем же, как не с другом, поделиться своей печалью?

— Гриша, аллах бы окропил тебя святой водою, — заговорил Телюков доверительно, обняв Байрачного. — Ну и не везет же мне. Понимаешь, Нина… Да ты лучше сам прочитай. — И он протянул письмо. — Только не вслух, про себя читай.

Байрачный быстро пробежал глазами по строчкам письма.

— Да-а… — сочувственно протянул он, соображая, как и чем утешить друга. И вскоре нашелся: — Но вы не думайте, что все потеряно! Мы отыщем ее. Да, да! Напишем во все концы страны — и разыщем! Обязательно разыщем!

— Напишем, говоришь? — невесело усмехнулся Телюков. — Но куда? На деревню дедушке?

— Почему? — горячо возразил Байрачный. — В справочные бюро, в милицию, например. Э-э, не такие еще дела распутываются!

Его предложение после недолгого размышления показалось Телюкову достойным внимания.

— А в самом деле? — загорелся он надеждой.

— Вот я ж и говорю…

— Ты, Гриша, голова!

— А то как же!

Утром Телюков сходил в магазин военторга, где закупил целую пачку конвертов.

Глава десятая

Наступал апрель, но суровая зима все еще бесновалась, мела снегом, то мокрым и разлапистым, то сухим и шершавым, как древесные опилки. По ночам, когда городок засыпал и затихал аэродром, она стоголосой совой завывала в чащобах, ткала сизые туманы, которыми застилала тайгу, горы и все вокруг.

Но это были последние потуги. С каждым днем все выше и выше в небо поднималось солнце. Под его щедрыми лучами, под теплыми южными ветрами темнели, жухли и оседали снега. В ложбинах и оврагах набрякали скрытые под снегом озерца. И вот в середине апреля засверкали, зашумели вешние воды и веселыми ручьями понеслись к морю.

Как-то во время длительного ливня протекла палуба баржи как раз в том месте, где стояла кровать Гришина. Постель намокла. Одеяло и простыни старшина заменил, а матраца лишнего не оказалось. Гришин поднялся на палубу по какому-то делу, и в это время кто-то из солдат заменил ему матрац — себе взял мокрый, а майору подложил сухой.

Оказалось, сделал это радист, тот самый, что летел с ним в вертолете, — рядовой Кошелев. «Товарищ майор, — сказал он, — я моложе вас, ко мне не так легко привяжется ревматизм, как к вам. Кроме того, я отслужу свое — и домой. А вам всю жизнь служить…»

Гришин полюбил солдат какой-то непонятной для него до сих пор любовью. Часто он выступал в роли руководителя политзанятий, заменяя техника Леваду. А когда стало известно, что большинство солдат гарнизона острова готовятся поступать после демобилизации в высшие учебные заведения, Гришин начал проводить с ними занятия по алгебре, геометрии, физике и химии, то есть по тем предметам, в которых сам был силен. Баржа превратилась в своеобразную учебную аудиторию.

Одним словом, майор Гришин уже не чувствовал себя на острове одиноким, забытым. Только иногда, когда с материка прибывал вертолет с продуктами, пресной водой и газетами, он вспоминал о семье, и ему становилось немного грустно. Вот тогда и влекло его на берег поразмышлять и помечтать в одиночестве.

Однажды вечером, любуясь удивительно красивой лунной дорожкой, которая тянулась по водной пустыне до самого горизонта, он неожиданно уловил глазом какой-то неопределенный предмет, подбрасываемый волнами. Издали его можно было принять за деревянный щит небольших размеров или даже за перевернутую вверх дном лодку. Иногда казалось, что это голова кита. Гришину даже почудился было фонтан, ударивший у морского животного над головой. Неизвестный предмет то скрывался в морской пучине, то снова выплывал, переваливаясь через гребни относительно спокойны волн.