На белом свете. Уран - [36]

Максим никогда не видел деда, но из рассказов отца и людей давно уже родился в его воображении образ этого великана, который сбивал кулаком быков… Старые люди до сих пор вспоминают, как в восемнадцатом году пришел из австрийского плена Микола Мазур. Возвращался он из Австрии с огромнейшим сокровищем. В кованой скрыне лежали ухнали, подковы, ржавые стальные рессоры (это не лемехи), гвозди, болты и гайки — все то, что могло пригодиться в кузнечном деле: когда взвесили, оказалось двенадцать пудов. До станции Мазур добрался на узкоколейном паровозике. А как же домой? Все-таки пятнадцать верст. И нигде тебе ни одной лошаденки, и скрыню не оставишь, так как каждая железка ценилась тогда на вес золота. Думал-думал Мазур, а потом плюнул, взял скрыню на плечи и пошел. Правда, дважды отдыхал: в Косополье возле корчмы и у ветряка перед Сосенкой.

В роду Мазуров все были кузнецами. И Мирон чуточку жалел, что Максим пошел в трактористы: из него тоже добрый кузнец вышел бы. И Михайло, если б с войны вернулся, кузнецом стал бы… Вспомнив своего старшего, Мирон украдкой смахнул слезу.

— Чего это вы, тату?

— Да дым аспидский в глаза лезет…

Максим родился у них перед самой войной. Ольге было уже под сорок, но материнство возвратило ей молодость, и Мирон не мог налюбоваться женой и сыном. Когда Ольга болела, Мирон прибегал из кузницы, стирал огрубевшими руками пеленки и купал сына — он умещался у него на ладони. Ночью, если ребенок плакал, Мирон не спускал его с рук и пел песни, которые сочинял сам. А когда пришел с фронта, то уже брал Максима с собой в кузницу, пока не приходила с поля мать и не забирала домой. Больше всего на свете любил кузнец своего сына, но никогда об этом не говорил. Воспитывал его в строгости, с детства приучал к работе, хотя Ольга всегда укоряла:

— Еще наработается за свой век. Пусть поспит да погуляет.

— Если железо не закалишь, то оно крепости не имеет.

— То железо, а это ребенок.

В Косополье Максим закончил школу, сдал экзамены на тракториста и пошел в бригаду Снопа. Мирон не перечил.

Сын уже зарабатывал себе на хлеб, начал парубковать, но из-под отцовской воли не вышел. Боялся при отце даже закурить и по старой традиции, которая еще сохранилась в селах, называл отца и мать на «вы».

Зимой, когда начинался ремонт, Мазур с сыном шли на работу всегда вместе. Мать, бывало, шептала:

— Пусть бы еще поспал, пришел поздно — прогулял с хлопцами…

— В воскресенье отоспится, если захочет, а это работа…

— Да если бы к ней все рвались, как ты… Одни совсем не ходят, а другие лишь бы день до вечера…

— А я так не могу. У меня есть совесть партийная и… кузня…

— Да какая разница, — партейный ты или непартейный? Сейчас все одинаковые…

— Оно-то так, но в партию я вступил не для чина, а потому, что душа моя, значит, так настроена… Я хочу, Ольга, чтобы сын за мной шел.

— Куда? В кузню или в партию?

— Пусть идет в партию через кузню.

В кузнице Платон надевал старую, обожженную искрами фуфайку и принимался с хлопцами за дело.

Весело в кузне: вызванивают молотки, перекидываются шутками хлопцы. Больше всего достается Юхиму, потому что пришел на работу он позже других:

— Долго же она тебя держала, Юхим…

— Позавтракать хоть дала?

— Да хватит вам, хлопцы, — взмолился Юхим.

— И то правда: Юхим к Стешке больше не ходит, за ум взялся и меняет профессию.

— Чем же теперь будет заниматься?

— Идет в помощники к дядьке Михею: кабанов опаливать.

— А что? Каждый день свеженина и чарка…

— А Стешка говорила девчатам, что, пока Юхим не научится играть еще и на трубе, замуж за него не пойдет.

— Для нее он сможет и на цимбалах…

— Я бы и сам научился, если б знать…

— Идите вы к черту! — не вытерпел Юхим.

В кузницу вошел Поликарп:

— Хлопцы, а вода у вас есть?

Все догадываются, что никакой воды Поликарпу не хочется, а пришел он посидеть с людьми. Знал, что трактористы и кузнецы не будут смотреть на него волками и, может, кто хоть словом с ним обмолвится — и то на душе легче.

— Пейте, — подал кружку Платон.

— Спасибо… Мороз сегодня.

— Да, градусов на двадцать тянет…

— А что ты, Поликарп, делаешь сейчас? — поинтересовался Мирон.

— Воду бычкам вожу. Пока продолбил лед на Русавке… Руки болят…

— Могли бы кого другого послать…

— Нет, это моя работа… и корма и вода… Спасибо на добром слове. — Поликарп поднял над головой шапку и вышел. Шапку он наденет только за порогом кузницы.

— Мучается человек, — вздохнул Никодим Дынька — худенький человечек с детскими доверчивыми глазами. Он помогает кузнецам по столярному делу.

— Через таких, как ты, и мучаемся, — ответил Мирон, сердито посмотрев на столяра. — Не люди, а…

— А какое же твое понятие, Мирон? — затрясся худеньким телом Никодим. — Он спалил мою хату, а я ему в ноги должен кланяться?

— Да он же не вашу жег? — уточнил Платон.

— С горя беды наделал людям, — добавил Юхим.

— А мои дети через его любовь кубанскую должны страдать? — Глаза Дыньки даже побелели от негодования. — Пока жив буду, и словом не обращусь к нему, каторжному… И Текля моя…

— Если б не твоя Текля, то из тебя, может, еще бы человек вышел, — ворчливо заметил Мирон.

Дынька даже подпрыгнул от этих слов: