На белом свете. Уран - [14]

Вот и остановка. Платон вылетел из троллейбуса… Сегодня он скажет, что любит ее… Придет и скажет. Даже страшно подумать, что он мог не встретить ее.

О, лифт опять занят! Всегда он занят, когда Платон приходит к Наташе. Взбежал на четвертый этаж и постучался в знакомую дверь.

— Это я, Наташа!

Наташа сама открыла ему дверь.

— Что случилось?

— Я… я… бежал к тебе, Наталка, чтобы сказать…

— Что?

— Я… Я люблю тебя!

Наташа растерялась.

— Я люблю тебя, — повторил Платон и только теперь заметил, что за спиной Наташи стояла такая же растерянная мать.

Платону подумалось, что его прогонят. Но Ольга Аркадьевна ушла.

— Куда ты, мама? — неизвестно зачем вдогонку ей спросила Наталка.

— Догадываюсь, что слова Платона были сказаны не мне, — взволнованно ответила мать.

Платон облегченно шагнул вслед за Наталкой в комнату. Оба молчали. Наташа с таким вниманием перелистывала старые журналы, будто впервые их увидела, а Платон старательно изучал носки своих туфель.

— О, «для того чтобы мухи не залетали в комнату сквозь окно, надо рамы смочить уксусом», — прочитала Наташа.

— Да, — согласился Платон. — Мухи не любят уксуса…

Он не мог больше терпеть этого угнетающего молчания и сказал:

— Мне надо на станцию и я… должен…

— Да, да, конечно, ты должен идти…

На улице он остановился и с надеждой посмотрел на балкон. Наташи там не было…

На этот раз троллейбус мчался со страшной скоростью. Не успел Платон осмыслить все, что случилось, как уже приехал в общежитие…

Его ждал Ерофей Пименович.

— Тебе телеграмма. С час как принесли.

Платон нетерпеливо развернул и прочитал:

«Мама больна, хочет тебя видеть, приезжай немедленно. Михей Ларионович Кожухарь и его жена Ганна».

— Что там? — заглянул в телеграмму Ерофей Пименович.

— Мать больна. Я должен ехать. Позвоните завтра на станцию, что на работе не буду.

Платон: забежал в комнату, схватил плащ и помчался на вокзал. А в это время в общежитии разрывался телефон: звонила Наташа…

5

Стол был большим, почерневшим от времени, но крепким. Он не гнулся, когда на него ставили в праздники множество закусок и хлеба. Он не шатался, когда на него клали тяжелые, натруженные руки. Ему было хорошо в этой большой, светлой хате. Стол стоял возле стены между двумя окнами, и утреннее солнце бросало на него свои лучи. Его всегда мыли горячей водой, скребли ножом, и тогда он молодел. Стол имел несколько скатертей, но любил больше всего одну: из белого полотна, вышитую. Он знал, если его мягко накроет эта скатерть, то в хате праздник, будут люди и песни…

Он не любил вспоминать те времена, когда к нему никто не садился, когда на столешницу не клали хлеба и даже в какую-то зиму хотели спалить.

Он знал в этой хате всех. С того времени, как его сделали из звонких дубовых досок, под ним часто ходили пешком маленькие человечки, бились о него головками и плакали… Иногда ему приходилось стоять и в саду, в добром товариществе своих побратимов столов — это когда были свадьбы. На него падали спелые яблоки, и доски удовлетворенно гудели.

Теперь его отодвинули от окна на середину хаты. На нем стоял гроб, второй гроб на его веку. Он был сделан из свежих сосновых досок, которые плакали смолой, сочившейся желтыми слезами на любимую вышитую скатерть.

В хате пахло осенними цветами, сосной и любистком. В открытое окно врывались влажный ветер и дождь.

В гробу лежала Дарина Михайловна Гайворон. Руки, скрещенные на груди, прикасались локтями к бокам гроба, будто хотели раздвинуть его.

Плакали женщины.

Платон стоял, склонив голову. К нему жался Васько. В углу на лавке тихо плакала Галя. Еще три дня назад она пришла из техникума и примеряла новое платье, показывала его матери, а теперь…

Галя подняла голову. Возле часов на стене — фотографии. Вот с автоматом отец. В войну прислал из Румынии… Улыбается. А вот мама с Пашей Ангелиной возле трактора. Мама в косынке, высокая, красивая. Говорят, что Галя похожа на нее… Мамины грамоты в рамках. Есть старые, довоенные, есть и новые. Отцовы — с войны — лежат в скрыне. После того как отец вернулся из армии, ему не дали ни одной грамоты, потому что одной рукой он не мог их заработать, хотя всегда хлопотал на конюшне возле лошадей…

Людей в хате становилось все больше и больше. Стояли и в сенях. Алик Коза, Тимко и еще несколько друзей Васька примостились на перекладинах чердачной лестницы.

В завывание ветра вплелся рокот трактора. Платон пробрался сквозь толпу и вышел на подворье. Здесь тоже полно людей. Стояли мужчины и женщины в фуфайках и кирзовых сапогах. Они расступились, давая Платону дорогу.

— Еще могла бы пожить, — услышал он.

— Все там будем…

— Ой, кума…

— И Платон, бедный, живой не застал, пока добирался автобусом в непогоду…

— Так хотела, сердечная, своего старшого увидеть…

— Говорят, в районной газете черное объявление есть, что наша Дарина преставилась…

— Потому что заслуженная…

— Сколько она той земли перепахала да засеяла…

— Нелегко дались ей ордена, знаем…

— Ой, кума…

Дождь стих. Платон открыл ворота. На улице — никого. Шума трактора уже не слышно — задержался где-то Юхим…

Юхим проезжал мимо школы, когда ему навстречу, будто из-под земли, вылез Коляда. Он подбежал к машине и что-то прокричал. Юхим не расслышал его слов, он, собственно, не видел и самого Коляды, а только заметил торчащий капюшон брезентовой накидки. Юхим приоткрыл дверцу кабины.