Мю Цефея. Делу время / Потехе час - [7]

Как бы удивился Рихард Вагнер, узнав, для чего сыны его нации используют «Цюрихский вальс обожания»!

— Играй громче! Его крики меня уже достали.

Арнольд с трудом, будто сквозь толщу воды, рассмотрел сорокалетнего, но уже полностью седого военного в серой форме со свастикой на левом рукаве, чуть выше локтя, и в блестящих новеньких сапогах, заляпанных кровью. Офицер бил яловым носком по животу валяющегося на бетонном полу полуживого мужчину, тот харкал кровью, попадая на сапоги, за что получал новый удар.

Второй кавалер и вовсе носил гражданскую одежду. Казалось, он просто слушает вальс, но Арнольд заметил в его руках странное деревянное устройство с зажимом.

— Оставь его, — бросил он военному и присел на корточки. Довольно ловко, явно не впервые, приладил устройство, закрепив его на пальцах заключенного. — Люблю Вагнера. Карл, играй, играй громче! И душу, душу вкладывай в музыку. Любую работу надо делать с душой, с самоотдачей, — улыбнулся он пианисту, а затем сосредоточился на своем деле. Через несколько секунд комнату сотряс крик, который не способна заглушить даже самая громкая музыка, а в деревянном устройстве остался ноготь с пальца заключенного.

Карл, осознавая важность и ответственность своей миссии, изо всех сил старался сыграть «Цюрихский вальс обожания» как можно чище, эмоциональнее и громче.

* * *

Зал Берлинской оперы утонул в аплодисментах, и еще минуту пианист сидел и смотрел на свои руки, лежащие на клавишах, не в силах поднять голову. Кажется, по его щеке катились слезы, но с первых рядов зрительного зала не разглядеть. Публика ликовала — с какой страстью был исполнен вальс! К тому же за роялем не кто-то, а прославленный композитор Арнольд Шёнберг! Все ожидали, что он поклонится зрителям — дирижер специально держал паузу, — однако он поднялся со стула и на трясущихся ногах, чуть покачиваясь, пошел в сторону кулис. По залу пронесся шепот: пожилому композитору плохо? Что-то случилось?

Фуртвенглер торопливо взмахнул дирижерской палочкой, и по опере разнеслись первые аккорды самой ожидаемой и узнаваемой композиции.

Первые звонкие пассажи струнных мгновенно создали атмосферу упоения победой, жизнью, богатырской скачки. Музыка все разрасталась, захватывая все более широкий диапазон, выводя на сцену валькирий. И вот уже зрители, словно наяву, слышат ржание коней, звон оружия, хохот воительниц и их боевой клич.

Под героическую и величавую тему трех тромбонов и труб Шёнберг понял, к чему ведет фюрер немецкую нацию. Ханке прав в том, что Гитлер предлагает людям «все, что естественно для любого человека с начала времен». Вот только наиболее естественно для него — убивать. Смерть — самое естественное состояние для любого живого организма. Мы каждый день убиваем природу, животных, насекомых, людей и умираем сами. Тысячи лет люди пытались уйти от своей природы, создавая музыку, искусство, мораль, религию, одеваясь в это как в латы, предохраняющие от собственной жестокости. И как же до сих пор просто сорвать с людей эти латы.

Шёнберг стоял за кулисами, слушал фаготы, валторны и контрабас, и его трясло. Не от того, что он видел, перенесшись в камеру пыток неизвестного ему года и места. А от того, что чувствовал. А чувствовал он пьянящий аромат крови, удовольствие при виде корчащегося подонка, жажду власти и благодарность своему вождю за то, что тот содрал мишуру и позволил жить так, как задумала природа.

Этим же вечером Арнольд Шёнберг вместе со своей женой Гертрудой уехали в Америку. Больше композитор никогда не играл Вагнера. Даже тринадцатого июля пятьдесят первого. В тот вечер он попросил играть жену. До сих пор «Парсифаль» приводил его в состояние священного трепета, и не удивительно: сам Вагнер называл это произведение не оперой, а «торжественной сценической мистерией», религиозной церемонией и даже запрещал аплодисменты во время исполнения.

Арнольд ждал целый день. Гертруда ворчала, чтобы он прекращал свои глупости, но Арнольд не слушал ее слова, лишь ее музыку. Снова и снова он просил ее играть.

Время приближалось к полуночи, когда перед взором старого композитора возник мальчик в шортах и спущенных гольфах. Он с опаской озирался, разглядывая витражи и книжные полки, большой письменный стол, обтянутый зеленым сукном, и настольную лампу. Заглянув в бумаги, сложенные аккуратной стопкой, отшатнулся, обернулся и уставился на Шёнберга. Арнольд боялся этого момента, боялся захлебнуться в эмоциях, вскочить, заговорить, обнять, но он так долго ждал, так долго переживал и столько раз прожил все в голове, что сейчас совершенно спокойно лежал на диване, с легким любопытством рассматривая юного гостя. О, эти жуткие ботинки! Как он ненавидел их в детстве! Отец, обувной мастер, делал их в первую очередь крепкими и неубиваемыми, а о легкости и комфорте речи не шло.

Из соседней комнаты доносилась партия «Парсифаля» для фортепиано. Музыка рассказывала, как наивный юноша, выросший в лесу, превращается в рыцаря, достойного служить святому Граалю. Старик блаженно щурился от любимой мелодии, словно ловил последние лучи уходящего в зимнюю спячку солнца, а мальчик отдался восторгу нового, вошедшего в его жизнь с неотвратимостью летящей пули. Но вот стихийная сила ослабла и выпустила из своего плена: Гертруда закончила играть.