Мю Цефея. Делу время / Потехе час - [6]

Напольные часы пробили двенадцать, и Арнольд ругнулся. Пора на репетицию, а до выхода надо успеть подмести. Не стоит Гертруде знать, что именно сейчас произошло.

Но на самом деле все мысли его роились, словно мухи, над теми трупами. Из раза в раз он перебирал случившиеся за эти месяцы странные события: Чайковский и холод и голод; Оффенбах и бомбы и огонь; теперь вот Бетховен: композитор, чьи произведения одними из первых разучивали во всех музыкальных школах. Оставалось сделать лишь маленький шаг — шаг в пропасть: разрешить себе поверить в увиденное. В глубине души Шёнберг все уже давно понял: и что случается во время его игры на фортепиано, и кого он видел тогда, двенадцатилетним мальчишкой. Но очень не хотелось доставать это из глубин, поэтому он сосредоточился на венике и осколках стекла.

На репетицию он все же опоздал, аж на полчаса, чего никогда себе не позволял, особенно — за два дня до концерта. Композитор приготовился рассыпаться в извинениях перед Вильгельмом Фуртвенглером, но, войдя в здание оперы, понял, что тут не до него. Репетиция даже не начиналась; музыканты либо суетливо бежали выполнять распоряжения дирижера, либо тихо сидели, стараясь не отсвечивать и не попадаться на глаза разъяренному маэстро. Тот был в бешенстве. Арнольд никогда его таким не видел. Из крика, пугавшего даже голубей на крыше, и доносившихся обрывков фраз композитор ничего не понял, но тут увидел скрипачку Таню, его бывшую ученицу.

— Таня, что тут происходит?

— Ох, герр Шёнберг! Добрый день! У нас катастрофа. Мося пропал!

— Кто пропал?

— Ну, Мося, Мойша Аронович, наш пианист!

Шёнберг припомнил высокого печального юношу с глазами теленка и кудрями почти до плеч. Поговаривали, что молодых людей он любит больше, чем девушек, но выше всего он ставил музыку.

— И что, такое уже случалось?

— Никогда! Мося даже с температурой сорок приползал на репетиции.

— Может, просто загулял? Дело молодое, напился, сейчас отсыпается в гостях…

— Что вы! У него гастрит, да он и вовсе не пьет. Я сомневаюсь, что Мося вообще когда-то заходил в бар… К тому же его мать уверяет, что его нет уже два дня.

Вильгельм наконец охрип, сделал паузу в извержении проклятий и заметил Арнольда.

— А, это ты. Я уничтожен, я просто уничтожен! — взмахнул дирижер руками, и те плетьми упали вниз.

— Может, Мося еще найдется? — попытался успокоить его Арнольд, но сам себе не верил. Оба прекрасно понимали, куда в тридцать третьем году мог деться Мойша Аронович.

— Мне нужен другой пианист, — тихо произнес Фуртвенглер и уставился на Шёнберга.

— Нет. Нет-нет-нет! Я уже давно играю только для себя, я не смогу.

— А где я за день найду пианиста, способного сыграть «Ожидание»?

Композитор с тянущей тоской в груди посмотрел на Вильгельма. Он понимал его безысходность, но идея эта ему категорически не нравилась. Все нутро противилось: играть без подготовки на концерте тринадцатого числа! Но других вариантов действительно не было. Пришлось переступить через себя.

— Только «Ожидание». Больше ничего.

— Еще Вагнера, «Цюрихский вальс обожания», а после уже завершаем «Полетом Валькирий», там пианист не нужен.

Шёнберг дернулся, словно от пощечины. Все в нем кричало, билось, противилось этому.

— Вагнера я играть не буду, — довольно жестко отрезал Арнольд.

— На концерт может прийти фюрер, а Вагнер — его любимый композитор!

— Вот поэтому — и не буду!

Арнольд непроизвольно коснулся обожженных пальцев. Кто знает, играет ли Гитлер на пианино? Но если играет… то наверняка Вагнера.

— Ты упрямый глупый старик! Если тебе плевать на себя, на свою карьеру, то подумай о жене хотя бы! — У Вильгельма вновь прорезался голос.

— Я не буду играть Вагнера! Убери вообще этот вальс из программы, оставь только «Полет валькирий». Или замени чем-то другим. Черт возьми, в конце концов, у Вагнера масса произведений, где не нужен пианист!

— Ты не понимаешь! Программа уже утверждена Министерством пропаганды, я не смогу за один день ее поменять!

— К черту. Я для Гитлера играть не буду.

— И кому ты сделаешь хуже? — Вильгельм внезапно заговорил спокойно, будто в нем кончился заряд агрессии: — Гитлеру, что ли? Я тебе скажу кому. Мне. Ты подставишь меня в первую очередь. Затем — себя. Пока я тебя ставлю, пока ты играешь для фюрера — ты ценен и нужен, это банальный закон природы, закон общества.

— Пресмыкаться перед вождем — это закон природы?

— Увы. Посмотри на любую стаю животных. Там жесткая иерархия, и если кто-то не подчиняется вождю — его изгоняют. Хищники собираются в стаи ради хорошей охоты, травоядные — для защиты, но нигде нет такого, чтобы жить в стае, но не подчиняться ее законам.

— Я не буду играть Вагнера.

* * *

Легкий вальс то и дело прерывался криками, на которые пианист старался не обращать внимания, сосредоточившись на нотах. Романтическое произведение в этих стенах было настолько неуместно, что казалось, будто оно и вовсе пришло из другой вселенной. Под эту музыку дамам полагалось кружиться в красивых нарядах, смеяться и флиртовать с кавалерами.

Кавалеры тут даже имелись, целых трое, и еще один, не совсем целый. Только никто не танцевал и не смеялся. В этой маленькой комнатке без окон, насквозь пропитанной запахами пота, мочи, крови и страха, танцевать бы пришло в голову лишь умалишенному. Впрочем, один из них был к этому состоянию близок.