Мю Цефея. Делу время / Потехе час - [4]

Шёнберг погладил лакированную крышку, словно извиняясь перед роялем за такое грубое обращение.

— В чем дело, Вильгельм?

— В чем дело?! Ты играешь в стенах Берлинской оперы еврея Оффенбаха и спрашиваешь, в чем дело?!

— Прости, я не подумал. Не привык делить композиторов на евреев и не евреев. Я всегда считал Оффенбаха французом.

— А стоит! И побыстрее. Догадываешься, зачем я тебя сюда позвал?

Шёнберг оглядел огромный зал, роскошную люстру, гладкий блестящий рояль, на котором удалось поиграть всего несколько раз, ряды красных стульев, таких родных и знакомых. Сколько раз Арнольд с женой сюда приходили зрителями!

— Я слишком стар и глуп, чтобы понять, что сейчас происходит. Не замечаю логики в поступках наших правителей, так что позвать ты меня мог ради чего угодно: может, фюреру срочно потребовалось, чтобы я сплясал канкан?

— Ты действительно глуп, если еще не понял, что на эти темы лучше не ерничать, — покачал головой Вильгельм Фуртвенглер, один из лучших дирижеров Германии, да и всей Европы. — Мне запретили исполнять оперу Пауля Хиндемита «Художник Матис».

— Как запретили? У тебя же уже все готово, концерт на носу!

— А вот так. Хиндемит — еврей. Причем не просто еврей, а весьма говорливый и критикующий нацистов еврей.

— Это катастрофа, просто катастрофа… — расстроился Арнольд. Но не только это огорчало композитора: почему-то зудели кисти рук. Он глянул на них и нахмурился, заметив следы ожога.

— Я хочу поставить твое «Ожидание», сделать его частью концерта. Новую оперу мы уже не успеем отрепетировать, поэтому я решил взять несколько уже известных, сыгранных произведений и добавить чего-то необычного.

Арнольд забыл о руках и уставился на Вильгельма как на умалишенного.

— Позволь напомнить тебе, что я тоже еврей, — наконец вымолвил он.

— Я помню.

— И еще напомнить, что «Ожидание» — это экспрессионизм.

— И это я тоже помню.

— Экспрессионизм запрещен, как и евреи-композиторы.

— Не совсем, — улыбнулся Вильгельм, пригладил остатки волос и поглядел на Арнольда сверху вниз. — Рихард Штраус возглавил Имперскую музыкальную палату, а он тоже экспрессионист.

— Но не еврей.

— Не еврей. Но твое «Ожидание» согласовано с Министерством пропаганды. И я очень рассчитываю на премьеру «Матиса»! Знаешь, я тоже уже стар, и не в моем возрасте начинать учить национальности композиторов. Ну что, по рукам?

Арнольд протянул руку и непроизвольно поморщился от боли, когда зудящих пальцев коснулись. После сна не бывает ожогов. Или волдыри ему лишь кажутся? Нет. Не стоит прятаться за иллюзиями и безумием. Что-то происходит, когда он играет, и Арнольд уже давно подозревал что. Музыка всегда была для него волшебным клубком Ариадны, и он сам не знал, куда она его заведет. Разобраться в этом сейчас казалось важнее, чем даже «Ожидание» в стенах Берлинской оперы с дирижером-гением.

Арнольд поднял клап и вопросительно посмотрел на Вильгельма. Тот понимающе улыбнулся и кивнул, мол, играй, а сам тихо удалился. Он как никто понимал, когда творцов нужно оставлять в одиночестве.

Шёнберг не заметил его ухода, он уже отдался «Парсифалю» Вагнера. Пальцы бегали по белым и черным клавишам, но ничего необычного не происходило, вокруг все те же бело-красные стены, те же ряды стульев, спускающиеся террасами, лучи света все так же играют хрусталем, запутавшись в огромной люстре под сводчатым потолком. И тогда композитор нырнул в воспоминания, как всегда, когда слышал «Парсифаля».

Ему скоро должно было исполниться тринадцать, отец еще жив, и Арнольд делает первые неуклюжие попытки играть на фортепиано. Птичий гомон за окном внезапно сменяется еле слышной мелодией, настолько прекрасной, что мальчик замирает и не ощущает ни липкую июльскую жару, ни жажду, ни удивление от того, что на их «Острове мацы», как называли венцы квартал Леопольдштадт, появилось что-то столь волшебное. А в следующее мгновение Арнольд, в чем был, в шортах до колен, спущенных гольфах, тяжелых ботинках и мокрой от пота рубашке, оказался… где-то. Это походило на кабинет директора крупной фабрики, не обувной, как у отца, — там мальчик бывал и такого роскошного стола, покрытого зеленым сукном, таких изумительных витражей и такого количества книг там не видел. Может быть, это даже кабинет в Daimler-Motoren-Gesellschaft. Арнольд был уверен, что у основателя самой лучшей в мире автомобильной компании должен быть такой кабинет.

Из любопытства он заглянул в бумаги, сложенные аккуратной стопкой на столе, но не увидел там ни слова об автомобилях. Ноты?! Не может быть!

Арнольд в панике стал озираться по сторонам и остолбенел. На диване в противоположном конце комнаты лежал старик и смотрел на него в упор. Почти лысый, глубокие морщины, расчерчивающие лицо, глаза навыкате и ясный задумчивый взгляд. Он его видит? Или все это лишь игра детского воображения?

Страх, словно мешок с углем, придавил Арнольда, так что ни пошевелиться, ни вздохнуть. Если действительно произошло что-то фантастичное и мальчик переместился в пространстве, то где он и что это за старик? Опасно ли заговорить с ним? Как отсюда выбраться? Что делать? Мысли в растерянности заметались, словно муравьи из разворошенного муравейника. И в этот момент он понял, что все это время, не переставая, слышит ту самую музыку. Чудесная мелодия доносилась из-за стены, из соседней комнаты, и, прежде чем что-то делать, нужно было дослушать ее до конца. Арнольд впитывал звуки, словно насыщался ими, словно от них зависела его жизнь, и продолжал смотреть в глаза старика.