Мю Цефея. Делу время / Потехе час - [2]

На Потсдамской площади Арнольд забыл обо всем и от удивления замедлил шаг. На ветру трепетали красные полотнища со свастикой, норовя отцепиться от крыши и взвиться в небо. Привычный черно-красно-желтый флаг Веймарской республики месяц назад декрет рейсхпрезидента упразднил и ввел два новых государственных флага: черно-бело-красный и флаг со свастикой, но немцы их воспринимали чужеродными.

Возле входа в огромный шестиэтажный «Дом „Родина“» скопилась толпа, перешептывания перешли в удивленные возгласы, и чей-то голос наконец озвучил то, что интересовало всех собравшихся:

— Эй, что тут происходит?

Шёнбергу показалось, что вопрос никому не адресован, но он ошибся. Из-под флага вынырнул работяга, закрепляющий полотно, оглядел толпу и даже соизволил пренебрежительно ответить: «День труда!» — а затем вновь нырнул куда-то под свастику, посчитав ниже своего достоинства объяснять еще что-то уличным зевакам. Только деревенщина не знает, что на Первомай в стране запланированы грандиозные празднования.

Арнольд вздрогнул, вспомнив о своей работе, и заторопился.

У входа в консерваторию томилась в ожидании всклокоченная фрау Марта. Шёнберг никогда не видел ее такой обеспокоенной, обычно сорокалетняя фрау в неизменном синем платье до колен являла собой образец невозмутимости, если не сказать равнодушия. Но не сегодня. Произошло что-то из ряда вон, и пожилой композитор напрягся.

— Герр Шёнберг, наконец-то! Директор послал за вами. Быстрее! Все уже собрались!

В кабинете Зигфрида Эберхардта уже действительно толпились все преподаватели консерватории; в комнате, всегда казавшейся просторной, стало тесно. Арнольд удивился, увидев самого директора не за любимым дубовым письменным столом огромного размера, всегда заваленным бумагами, а нервно теребящим галстук возле книжного шкафа. Арнольд вновь вытер пот уже мокрым платком, но на сей раз не от жары. В центре комнаты крепкий молодой человек в военной форме, со свастикой на рукаве, нетерпеливо покачивался с мыска на пятку, заложив руки за спину, при этом его новенькие блестящие черные сапоги скрипели о паркет, и звук неимоверно раздражал. Шёнберг вообще не любил тупых солдафонов, а нет сомнений в том, что перед ним стоял типичный представитель этого вида. Коротко стриженные светлые, почти золотистые мягкие волосы контрастировали с холодными серо-стальными глазами, которые впивались, словно клинки. Взгляд выражал надменность и пренебрежение, толстые пальцы — рабочее происхождение, а принадлежность к НСДАП — отсутствие ума.

— Карл Ханке из Имперского министерства народного просвещения и пропаганды. Ну, он сейчас сам все расскажет, — сбивчиво представил гостя обычно такой спокойный и рассудительный Зигфрид и словно вжался в шкаф, стремясь стать невидимым.

Ханке не торопился. Обвел всех взглядом, задержавшись на молоденькой худенькой Грете, а затем вновь уставился на директора.

— Наше министерство создано недавно, но фюрер поставил нам важнейшую задачу. Именно мы должны осуществить психологическую мобилизацию в Германии. Возможно, кто-то считает, что это ерунда. — Ханке снова обвел взглядом всех присутствующих, выискивая такого наглеца, но, поскольку никто не шевелился, продолжил: — Психологическая мобилизация важнее даже материальной защиты немецкого народа. Вы знаете, что в стране около шести миллионов безработных, и фюрер позаботился об этих людях. Рейхстаг уже принял «Закон о ликвидации бедственного положения народа и государства», но до тех пор, пока мы не изменим мысли нашего народа, не вернем истинные, естественные ценности, — мы не построим процветающее общество. Не мне вам рассказывать, что Берлин в мире стал синонимом разврата. Развратом тут пропитан сам воздух. В наш город съезжаются содомиты и мужеложцы со всей Европы, потому что знают: тут можно найти развлечения на любой вкус. Экономический кризис и безработица заставили наших женщин и даже мужчин зарабатывать на хлеб чем угодно, в том числе и телом. Пора это прекратить. И для этого нужно изменить мышление немцев.

Ханке замолчал, но никто не проронил ни слова, ожидая распоряжений министерства. Ведь не о нравственности же поговорить пришел сюда этот хозяин вселенной в скрипучих сапогах! Пауза затянулась, и директор консерватории все же не выдержал:

— И как это сделать?

Ханке пренебрежительно хмыкнул, а затем нехотя, будто маленькому ребенку, пояснил:

— Нужно дать немцам ориентиры, правильные книги, фильмы, правильную музыку. Мы то, что мы потребляем. Если ребенок с детства живет с ворами и читает книги воров, то стоит ли удивляться, что воровство он считает не просто приемлемым, но естественным, нормальным? Наши библиотеки и магазины заполонили книги евреев, коммунистов, марксистов и прочих мерзавцев. Думаете, это случайно? За границей уже давно поняли, как сломить наш национальный дух, как уничтожить нашу нацию — заменить естественные ценности на разного рода гнусности, заявить, что верность нации, государству, семье — это смешно и не модно, а проституция, наркотики и большевизм — это стоящие вещи для молодого человека.

— Но мы просто учим музыке… в музыке нет проституции и большевизма.