Послалъ я кухарку за портвейномъ, за виноградомъ, вообще за лакомствомъ… и, понимаете, ухитрился ей въ рюмку портвейну водки влить на половину. Выпила она, выпила потому, что боялась не выпить. — «Какъ же, молъ, вѣдь просятъ». — Есть такія натуры и среди нашего брата мужчинъ, которые отказаться не могутъ… безхарактерность это, что ли?.. Ну-съ, выпила она и того, готова, опьянѣла… Много ли ей, цыпленку, надо. Я еще подлилъ… «Чокнемтесь, говорю, за того, кто любитъ кого». Эдакой вѣдь саврасъ былъ!… Она только смѣется и розовенькая такая сдѣлалась — чудо! Выпили еще… Сдѣлалась она совсѣмъ готова. Шепчетъ мнѣ сваха въ ухо, какъ злой духъ: — «Теперь ваше дѣло, не зѣвайте»!… Поднялся я съ дивана и говорю: пойдемъ теперь, Груня, въ манежъ. — «Ахъ, что вы, говоритъ, стыдно». — Надѣлъ я на нее безо всякихъ разговоровъ пальтишко ея старенькое, взялъ за руку, вывелъ на улицу, нанялъ извозчика и того… въ номера…
Проснулся по утру, гляжу: сидитъ она на кровати, голову руками обхватила и рыдаетъ, волоса у ней, какъ ленъ, растрепались, а тѣло все такъ ходуномъ и ходитъ. — Объ чемъ ты? — спрашиваю.
Ничего она не отвѣтила, только затряслась еще шибче да сквозь всхлипыванья, какъ малый ребенокъ, лепечетъ: «Мамочка, мамочка, ахъ, мамочка». — Лежу я, руки подъ голову подложилъ, поглядываю… жду, что будетъ… И вдругъ, понимаете, мнѣ захотѣлось ее еще больше унизить — «Будетъ тебѣ, говорю, чего ты ревешь-то? Не первый чай разъ?.. Давай-ка выпьемъ! — Посмотрѣла она на меня… А рожа у меня въ тѣ поры нахальная была: румяная, гладкая… Посмотрѣла да и говоритъ: — А мнѣ сказывали, что вы добрый!.. — „А чтожъ, злой, что-ли»? — Не честный… за что вы меня обидѣли? — А ты зачѣмъ шла, дура? Вотъ позову сюда кого надо, да желтый билетъ и дамъ.
Посмотрѣла она на меня, помолчала да и говоритъ — ни дать, ни взять, какъ тотъ человѣкъ на бульварѣ, которому я трешницу далъ: — «Подлецъ ты! Рыжая твоя морда безстыжая»!.. — А, такъ ты вотъ какъ, говорю, хорошо же! Вотъ я сейчасъ позвоню. Скажу лакею, чтобы призвалъ кого надо.
Взялъ да и позвонилъ. Она какъ заплачетъ! Такъ и упала на подушки… Вошелъ лакей. — «Принеси говорю, водки».
Ушелъ онъ. Подняла она голову, глядитъ на меня. — Зачѣмъ вы, говоритъ, за водкой послали?..
— А тебѣ какое дѣло?
— акъ я.
— Молчать! — говорю. Заставлю тебя пить и будешь пить!. А ты, небось, струсила… Думала насчетъ билета.
— Ничего я, отвѣчаетъ, не струсила, а совѣстно мнѣ, что съ такимъ человѣкомъ сошлась.
— Съ какимъ это человѣкомъ?
— Съ нехорошимъ… У меня мамочка есть… Господи, кабы узнала!..
— Дура, говорю, мы вмѣстѣ теперь жить станемъ… Я человѣкъ умный, со мной не пропадешь. Чѣмъ занимаешься?
— Портниха.
— У хозяйки живешь?
— Да.
— Сколько получаешь?
— Пять.
— А сейчасъ при тебѣ деньги есть?
— Есть.
— Сколько?
— Полтора рубля.
— Давай!
— Зачѣмъ?
— Давай!… надо… Жалко?
— Это у меня на платокъ.
— Давай!… Надо же за номеръ отдать… Не стану я одинъ платить… За всякую шкуру да плати… Я деньги-то трудомъ добываю, не такъ, какъ ты… затылкомъ наволочки стираешь…
Заплакала она опять. Кошелекъ, однако, достала, вынула изъ него деньги…
— «На, говоритъ, только отпусти меня, Христа ради»!
Онъ замолчалъ и потупился. Лицо его какъ-то потемнѣло. Онъ сжалъ кулакъ и стукнулъ имъ по койкѣ такъ, что задрожали доски.
— Давно все это было, — заговорилъ онъ, — но какъ вспомню — гадко мнѣ станетъ, точно кто-то по голому тѣлу щеткой проведетъ… б-ррры!… Ну, ладно… Просится она… Что-жъ, спрашиваю, противенъ я тебѣ?
Молчитъ. Я опять: «противенъ»? Молчитъ. Тутъ лакей вошелъ, принесъ водку. Всталъ я, одѣлся… налилъ рюмки.
— «Пей! — говорю.
— Не могу!
— Пей, шкура, убью!
— Оставьте меня, говоритъ, Христа ради! Я бѣдная… за что обижаете? Господи, Господи! Ахъ я, дура, несчастная!..
— Пей, сволочь, а то на голову вылью! Плачетъ она.
Христа ради проситъ, чтобы отпустилъ ее. Взялъ я рюмку и, понимаете, какъ плесну ей въ лицо водкой.
— Врешь — не пьешь, махонькую пропустишь!
Закрыла она лицо руками. Стою я, гляжу на нее и вдругъ, понимаете, захотѣлось мнѣ по другому надъ ней помытариться. Думаю: что будетъ?.. Опустился я передъ ней на колѣни:
— Груня, прости… не по злобѣ я… прости!
Ноги у ней съ пьяныхъ-то глазъ цѣлую. Сѣла она… глядитъ на меня, какъ безумная… Глядѣла, глядѣла, потомъ, знаете, положила руку свою ко мнѣ на голову, гладитъ, какъ ребенка, а сама говоритъ:
— Что вы? что вы? Мнѣ стыдно!
А я, вотъ истинный Господь, не вру, какъ заплачу вдругъ… понимаете, словно оборвалось у меня что-то въ груди… А она гладитъ меня по головѣ и плачетъ тоже… слова ласковыя говоритъ… это за то, что я опозорилъ ее… Дѣвочка святая!.
Онъ опять замолчалъ и, торопясь, трясущимися руками свернулъ папироску и, закуривъ, продолжалъ:
— Ну, и того… полюбилъ я ее съ той поры… Но только полюбилъ себѣ на муку, а ужъ про нее и говорить нечего… Привязалась она ко мнѣ, какъ собака… вся мнѣ отдалась и душой, и тѣломъ… Стали мы съ ней жить вмѣстѣ на одной квартирѣ… Машинку я ей купилъ швейную… Работать она стала… Прожили мы съ ней такъ ладно около года, потомъ все пошло подъ гору, къ чорту. Началось съ того, что сталъ я ее ревновать… Глупо, дико ревновать… мучить сталъ… ругать сталъ… бить… Напьюсь пьяный и ну придираться… Кусать ее начну… по щекамъ бить… плеваться… а она молчитъ! Это молчаніе-то ея еще больше меня бѣсило. Точно каменная… Смотритъ только, какъ пришибленная… Скажетъ иногда, впрочемъ: «помру я скоро… избавлю тебя».
