— Н-н-н-да! — согласился рыжій, какъ-то необыкновенно громко, угломъ рта схлебывая съ блюдца «чай». — Вѣрно это… просты мы…
— Выпьемъ, — продолжалъ философствовать старикъ, — всѣ родные… Что хошь съ нами дѣлай… что хошь бери… для всѣхъ душа на распашку, какъ дверь въ кабакѣ, входи, пей!..
— Мы-то такъ, — согласился рыжій, — да для насъ то не такъ. Нашего брата, какъ звѣря, каждый чортъ словить да въ шею накласть норовитъ… А ужъ эти мужики подлые, хуже всѣхъ…
— Строго стало! — сказалъ старикъ.
— Имъ что, чертямъ, — продолжалъ рыжій, — у нихъ и земство, и земля, и все, а у насъ? Ночевать не пускаютъ безъ паспорта, подлецы! — «Кто ты такой будешь? Видъ кажи». А, чортъ ихъ возьми, подлецовъ! Нѣтъ хуже дикарей этихъ да еще поповъ… Подлый народъ!..
— Нашего-то брата очень много, — сказалъ старикъ:- Сила!… Одолѣли!
— Ну, такъ что же?..
— Ну и того… кому охота дармоѣдовъ-то кормить.
Слово «кормить» напомнило намъ, что мы страшно голодны.
— Полощешь кишки-то водой, — сказалъ старикъ, — а какая польза?.. Пожевать бы теперь… тьфу!..
— Колбаски бы, — кривя усмѣшкой ротъ, сказалъ рыжій и, плюнувъ на полъ, добавилъ: — экая жизнь подлая… собачья!..
— Авось, помремъ скоро! — тихо и задумчиво произнесъ старикъ, — тогда, значитъ, всему крышка!..
— Ты-то, можетъ, и скоро помрешь, — отвѣтилъ рыжій, почти съ завистью глядя на него, — вонъ ты какой старый и плохой… недолго тебѣ.
— Дай-то, Господи, поскорѣй бы! — молитвенно произнесъ старикъ и перекрестился, — дай-то, Господи! — Онъ вздохнулъ, крѣпко зажмурилъ глаза, задумался о чемъ-то…
Вскорѣ намъ принесли обѣдъ. Въ большой деревянной чашкѣ была налита постная похлебка, сваренная съ селедочными головами… Похлебка эта была покрыта какой-то рыжеватой ржавчиной, вѣроятно, потому, что селедочныя головы были ржавыя и, какъ были, грязныя, вонючія, такъ ихъ и положили въ котелъ. «Сожрутъ, молъ: не господа!»… Мы съ жадностью голодныхъ собакъ набросились на эту похлебку и, опорожнивъ то, что было въ чашкѣ,- а было для троихъ очень немного — почувствовали, что страшно голодны.
— Пообѣдали! — съ ироніей вымолвилъ рыжій, сидя на койкѣ и болтая ногами.
— Слава Тебѣ, Господи! — добавилъ старикъ:- заморили червячка!… теперь, гляди, на питье потянетъ…
— Дьяволы! — выругался рыжій и, сердито плюнувъ, началъ вертѣть папироску…
Не прошло и часа послѣ обѣда, какъ насъ со старикомъ потребовали внизъ, въ ту комнату, въ которую привели вчера вечеромъ съ вокзала. Тамъ сидѣлъ тотъ же человѣкъ, который принялъ насъ вчера… Кромѣ его, въ комнатѣ было два солдата… Около печки, въ углу стояли ружья, а на лавкѣ лежали желѣзныя «баранки».
Солдаты были одѣты въ шинели съ башлыками. На ногахъ у нихъ были валенки, а на рукахъ варежки. Посмотрѣвъ на нихъ, я догадался, что это конвойные, которые поведутъ насъ.
Принявшій насъ вчера человѣкъ выдалъ одному изъ нихъ какія-то бумаги и сказалъ:
— Ну, съ Богомъ.
— Мнѣ бы вотъ полушубокъ, — сказалъ мой старикъ, — не дойти мнѣ такъ-то, студено!..
— Ладно! дойдешь и такъ, не великъ баринъ-то! Серега! — обратился онъ къ солдату. — Надѣнь на нихъ баранки
— Небось, не убѣжимъ и такъ! — сказалъ старикъ.
— Ладно! Толкуй, кто откуль… видали мы медали-то, а кресты-то нашивали…
Солдатъ взялъ со скамьи поручни и надѣлъ мнѣ на правую руку, а старику на лѣвую.
— Господи, помилуй насъ грѣшныхъ, — сказалъ, тяжело вздохнувши, старикъ и перекрестился на висѣвшую въ углу икону. — Мучители вы! Какъ мнѣ идти-то на старости лѣтъ, подумали бы. Ай мы какіе разбойники… куда намъ бѣчь-то? Намъ бѣчь-то некуда.
— Не разговаривать! — крикнулъ старшой, — старый чортъ! Серега! — обратился онъ снова къ солдату, — получай кормовыя…
Онъ вынулъ изъ кошелька двадцать копѣекъ мѣдью и подалъ солдату.
— Ну, готовы?
— Готовы! — отвѣтилъ солдатъ.
— Съ Богомъ, маршъ!..
Солдаты взяли ружья, вложили въ казенники по боевому патрону и, посторонившись, пропустили насъ впередъ въ дверь.
Выйдя за ворота на улицу, одинъ изъ нихъ пошелъ впереди, другой позади насъ.
Намъ со старикомъ идти было ужасно неловко. Старикъ спотыкался и вязъ въ глубокомъ снѣгу, дергая меня за руку до боли. Попадавшіеся навстрѣчу немногочисленные прохожіе таращили на насъ глаза.
На душѣ у меня было гадко и стыдно.
— Господа служивые, — взмолился, наконецъ, старикъ, и въ голосѣ его задрожали слезы, — кавалеры, не знаю, какъ и величать васъ. Ослобоните вы насъ, Христа ради! Поимѣйте жалость. Смерть! О, Господи помилуй!..
Шедшій передомъ солдатъ полуобернулся и сказалъ:
— Погоди, старикъ, не скули, выдемъ за городъ, сыму, дай городомъ пройти.
Пройдя длинную, пустынную улицу, миновавъ кузницы, какіе то огороды, мы вышли, наконецъ, въ поле и, пройдя немного по большой дорогѣ, свернули влѣво на проселокъ. Здѣсь солдаты остановились, и одинъ изъ нихъ снялъ съ насъ «баранки». Послѣ этого мы пошли дальше. Идтибыло тяжело. Погода стояла холодная. Дулъ пронзительный вѣтеръ навстрѣчу. Дорогу передувало. Ноги вязли въ снѣгу мѣстами по колѣно. Плохо одѣтое тѣло сильно зябло, въ особенности лицо и руки. Идти навстрѣчу вѣтру приходилось, нагнувшись, и дѣлать усилія, точно пробиваясь сквозь что-то. Мнѣ было жалко старика. Онъ шелъ, согнувшись, засунувъ руки въ рукава, жалкій, трясущійся. Хорошо и тепло одѣтые солдаты, перекинувъ за плечо ружья, твердыми, привычными шагами торопливо шли впередъ, перекидываясь словами, относившимися къ погодѣ, къ дорогѣ.
