Старикъ сидѣлъ, согнувшись, разставя ноги, низко опустивъ голову Что думалъ онъ? Вся его согнувшаяся, жалкая фигура изображала молчаливое покорное страданіе.
— Ну, ребята, идемъ! — точно проснувшись, вскочилъ и крикнулъ солдатъ, — сиди не сиди, а идти надо. Пораньше придемъ… айда! Трогай, бѣлоногій.
Мы молча и нехотя тронулись. Дорога пошла въ гору. Вѣтеръ все такъ же дулъ навстрѣчу и валилъ съ ногъ. Мы шли, согнувшись, жалкіе и маленькіе, борясь, изнемогая и напрягая всѣ силы, чтобы двигаться, двигаться, двигаться!..
Между тѣмъ, стало темнѣть. Декабрьскій день коротокъ. Вдали мутно и неясно чернѣли кусты, мелкорослый осинникъ, какія-то кочки, и надъ всѣмъ этимъ стояла и заполоняла собой все больше и больше начинавшая темнѣть, все та же колеблющаяся муть.
Усталые, перезябшіе и голодные, шли мы, а навстрѣчу намъ грозно двигалась холодная, темная ночь. И по мѣрѣ того, какъ она двигалась, на душѣ дѣлалось жутко и боязно.
— Эхъ, да и запоздаемъ мы здорово! сказалъ солдатъ, шедшій впереди и, оглянувшись назадъ, крикнулъ:- Наляжь, ребята! Прибавь ходу.
— Издохнуть бы! — застоналъ опять старикъ. — Не могу я больше… О-о-охъ, Господи.
— Успѣешь издохнуть, погоди! — крикнулъ солдатъ, — а ты не робѣй, двумъ смертямъ не бывать, а одной не миновать!… «Эхъ, ты, зимушка зима, морозная была»… — запѣлъ онъ вдругъ высокимъ голосомъ и такъ же сразу смолкъ, точно оборвалъ; похлопывая рука объ руку, онъ зашагалъ впередъ, прибавляя шагу.
— Ребята, не робѣй, огонь видать! — закричалъ передовой солдатъ. — Слава тебѣ, Господи!… село, этапъ, малымъ дѣломъ помаяться и крышка, отдыхъ.
Дѣйствительно, вдали сквозь мракъ, мелькали рѣдкіе огоньки, то пропадая, то опять вспыхивая, какъ звѣздочки.
— Прибавь ходу! — крикнулъ снова солдатъ, — съ версту осталось, не больше. Запоздали мы здорово, гляди, какъ бы трактиръ не заперли… Вотъ будетъ штука-то, Ивановъ, а?.
— Чай, не заперли, — сказалъ другой солдатъ, — а чайку теперь испить первый сортъ.
— Намъ хлѣбушка купите! — простоналъ старикъ.
— Хлѣбушка! — засмѣялся первый солдатъ, — а ты тоже ѣсть хочешь? Я думалъ, ты совсѣмъ замерзъ, а ты, на-ка поди, хлѣба захотѣлъ… Ладно, — купимъ.
Придя въ село, мы прошли какую-то длинную пустынную улицу, на которой не было никого, кромѣ собакъ, злобно брехавшихъ на насъ, и, свернувъ направо, остановились у какого-то темнаго зданія.
— Контора, — сказалъ солдатъ, — волость, пришли, слава тебѣ, Господи… Ну, и погодку Господь послалъ… Неужли Григорій дрыхнетъ, а?
— Небось, дрызнулъ здорово и спитъ, — сказалъ другой солдатъ, — что ему, гладкому, дѣлается… Ему хорошо… Не съ нашей собачьей жизнью сравнять… Отворяй дверь-то, что ли, — добавилъ онъ, — чего всталъ?.. Небось, не заперто.
Первый солдатъ толкнулъ дверь, и мы слѣдомъ за нимъ вошли сначала въ темныя сѣни, а изъ сѣней уже въ контору.
Здѣсь принялъ насъ заспанный съ похмѣлья сторожъ и, долго оглядывая наши трясущіяся фигуры, сказалъ:
— Эхъ вы, дуй васъ горой, вшивые черти!… Вшей только носите… Провалиться бы вамъ, жулье!… Ну, идите, что ли… А, окаянная сила!..
Говоря эти любезныя слова, онъ провелъ насъ въ какую-то темную нору и сказалъ:
— Сичасъ огня дамъ… Посидите покамѣстъ.
Онъ заперъ дверь, ушелъ и точно сквозь землю провалился. Мы сначала стояли, поджидая его, потомъ сѣли на полъ и сидѣли въ темнотѣ, не видя другъ друга и не зная, гдѣ мы находимся.
— Семенъ! — прошепталъ старикъ дрожащимъ голосомъ, — живъ ли, милый?..
— Живъ, — отвѣтилъ я, — только не знаю, гдѣ сидимъ?
— Гдѣ сидимъ… Въ холодной, надо думать. О, Господи, неужли и на томъ-то свѣтѣ насъ этакъ мучить станутъ?!… Владычица, холодно-то какъ!
Я молчалъ. Мнѣ слышно было, какъ дрожитъ старикъ, громко стучитъ зубами, ерзаетъ какъ то по полу, стараясь согрѣть свое старое тѣло.
— Иззябъ? — спросилъ я.
— Сме-е-ерть!
— Хоть бы огня скорѣе!
— Песъ его знаетъ, провалился… Пьяный лѣшманъ…
Наконецъ, пришелъ сторожъ, принесъ хлѣба, воды, и освѣтилъ насъ и нашъ клоповникъ свѣтомъ коптѣлки-лампочки.
— Вотъ вамъ и свѣтъ, — сказалъ онъ, — гожа бить вшей-то… свѣтло! Лампочку-то вонъ тамотка повѣсьте на стѣнку… Эна гвоздокъ-то… Спать ляжете, задуете… А то не трогъ, виситъ такъ… Ну, спокойной ночи!..
Онъ заперъ дверь и ушелъ. Мы остались одни. Въ каморкѣ было холодно, гадко, печально и пусто. Голыя стѣны, грязный полъ, уголъ ободранной печи, и больше ничего. Стѣны, и въ особенности печка, были покрыты пятнами раздавленныхъ клоповъ. Печку, должно быть, не топили: она была холодная. Отъ пола дуло… На потолкѣ и по угламъ висѣла паутина. Воздухъ былъ какой-то промозглый, кислый, точно въ этой каморкѣ стояла протухлая кислая капуста, которую недавно вынесли…
Мы сидѣли на полу другъ противъ друга и молчали. Около насъ стояла лампочка и тускло свѣтила, коптя и моргая. Тутъ же лежалъ завернутый въ желтую бумагу черный хлѣбъ и стояла кружка съ водой.
— Ну, что-жъ намъ теперь дѣлать? — спросилъ я и посмотрѣлъ на старика.
— Давай пожуемъ, — отвѣтилъ онъ, — а тамъ спать ляжемъ.
— Холодно здѣсь
— А дай-ка выстынетъ, — смерть!
Мы раздѣлили хлѣбъ поровну и стали «жевать», прихлебывая холодной водой. Хлѣбъ былъ черствый, испеченный изъ низкаго сорта муки. Онъ разсыпался и хрустѣлъ на зубахъ, точно песокъ. Старикъ размачивалъ куски въ водѣ и глоталъ, почти не разжевывая…
