Онъ помолчалъ, свернулъ папиросу и сѣлъ на койкѣ, прислонившись спиной къ стѣнѣ и сложивъ ноги калачемъ, по-турецки.
— Послѣ этого, — началъ онъ опять, — мои мысли постепенно перешли на то, какъ я заболѣю, какъ станутъ ухаживать за мной, плакать, а я скажу: «Вотъ какъ помираю, такъ плачете, а то говорили: чтобъ ты издохъ»!..
…Передъ смертью, думалъ я, хорошо бы взять листъ бумаги и написать что-нибудь въ родѣ: «вырыта заступомъ яма глубокая», или «милый, другъ, я умираю». Для того написать, чтобы сказали послѣ моей кончины: «Господи, какой онъ челоиѣкъ-то былъ славный и умный какой былъ, а вотъ не умѣли мы цѣнить его, и померъ».
…Говорятъ такъ, а я будто мертвый-то все это слышу, и мнѣ это очень нравится. Въ комнату, гдѣ лежу я, народъ ходитъ, глядятъ на меня, иные говорятъ: «Ишь, какъ живой лежитъ». Старикашка Блоха, обыкновенно занимавшійся чтеніемъ псалтири надъ покойниками, стоитъ неподалеку отъ меня и читаетъ какъ-то въ носъ слова пѣсни царя Давида: «въ беззаконіяхъ зачатъ есмь и во грѣсѣхъ роди мя мати моя». Все это я слышу.
…Днемъ мнѣ лежать очень весело, а ночью, наоборотъ, скучно. Въ комнатѣ сдѣлается тихо, тихо. Блоха почитаетъ, почитаетъ и замолчитъ, засопитъ носомъ, опуститъ голову, потомъ вдругъ опомнится, тряхнетъ головой, перекрестится, взглянетъ съ испугомъ въ мою сторону и опять начнетъ торопливо читать что-нибудь. За печкой ему вторитъ сверчокъ, за стѣной тикаетъ маятникъ нашихъ огромныхъ старинныхъ часовъ, однообразно и настойчиво, рѣдко, точно выговариваетъ кто глухимъ голосомъ, считая: разъ! два! разъ! два!
…Но вотъ, я пролежалъ двое сутокъ. Завтра, значитъ, хоронить станутъ. Утромъ пришелъ попъ, стали съ дьячкомъ служить панихиду. Народу въ комнату набилось много, и у всѣхъ свѣчи горятъ и такъ-то отъ этихъ свѣчей душно!… Вотъ кончилась панихида, стали подходить ко мнѣ прощаться, нѣкоторые плачутъ. Вотъ и Блоха лѣзетъ и сильно отъ него водкой разитъ. Потомъ подняли гробъ, понесли вонъ. На порогѣ, слышу, говорятъ: «тише тутъ, не задѣнь краемъ». Принесли въ церковь, отслужили обѣдню, отпѣли, стали снова прощаться, цѣлуютъ, а я думаю: вотъ оно послѣднее-то лобзаніе!..
Вотъ закрыли гробъ крышкой; слышу: Андрюшка Гусакъ шепчетъ кому-то: «гдѣ молотокъ-то? Давай!» Застучали молоткомъ по гвоздямъ. Одинъ гвоздь не попалъ въ край гроба, а проскочилъ внутрь и воткнулся въ подушку, на которой лежитъ голова моя. Кончили, понесли на кладбище. Слышу, опускаютъ въ яму. Слышу — говоритъ батька: «земля бо есть», и вслѣдъ за этимъ ударилась въ крышку первая брошенная имъ горсть земли, закапываютъ! Сначала шибко стучитъ земля, а потомъ все тише и глуше. И вотъ, наконецъ, тишина, ужасная тишина, мертвая тишина! Вотъ когда конецъ-то!.
Онъ замолчалъ, что-то думая. Лежавшій на полу старикъ завозился и сѣлъ, упершись локтями въ колѣни.
— Господи, помилуй насъ грѣшныхъ! — глухо проговорилъ онъ.
— Лежу я, — снова началъ рыжій, — долго лежу, и вотъ начинаютъ появляться черви въ гробу. Откуда они берутся — не знаю, только я чувствую какъ они ползутъ по моему тѣлу, холодные, мокрые, скользкіе, ббрр!… Много ихъ и все разные: толстые, тонкіе, длинные, короткіе, и вотъ всѣ они начинаютъ точить мое тѣло, вотъ всего они меня съѣли, кости одни остались, черепъ лежитъ, ощеривъ зубы; вотъ рухнула на меня земля и придавила, кости отскочили одна отъ другой, и черепъ лежитъ уже не навзничь, а на боку, и страшно глядятъ двѣ дыры, гдѣ были когда-то глаза, въ черную холодную землю! О-охъ!..
Онъ замолчалъ и перевелъ духъ. Я вздрогнулъ. Нелѣпый разсказъ странно овладѣвалъ мною, какъ кошмаръ.
— Господи, помилуй насъ грѣшныхъ! — опять проговорилъ старикъ.
— Что же дальше? — спросилъ я
— Что дальше? Да что: страшно мнѣ стало, вскочилъ я, одѣлся да поскорѣй домой, и ничего… не простудился вѣдь.
Онъ замолчалъ и легъ навзничь. Старикъ тоже легъ. Въ каморкѣ стало тихо. Только слышно было, какъ съ улицы по стекламъ стучитъ сухой снѣгъ да глухо шумитъ вѣтеръ. Я снялъ пальто и, подостлавъ его, тоже легъ. Но не спалось. Мы всѣ трое лежали и думали каждый свои думы, и всѣмъ намъ, кажется, было одинаково тоскливо, постыло и жутко.
— Семенъ! — окликнулъ меня старикъ.
— Что?
— Не спишь?
— Нѣтъ.
— А ты спи! Спи, я тебѣ говорю!
— А ты что не спишь? — спросилъ рыжій и, обернувшись ко мнѣ, произнесъ:- жутко, а?!
— Что жутко? — спросилъ я.
— Такъ, вообще, жить жутко!… Люди-то ужъ больно того…
— Не суди людей, — сказалъ старикъ и опять сѣлъ, — не суди, грѣхъ!… Не люди виноваты, а мы сами… Мы то нешто лучше, а? Подумай-ка!
Рыжій засмѣялся и, махнувъ рукой, сказалъ:
— Всѣ хороши! Чудакъ! Да развѣ я себя хвалю: я самъ подлецъ; такъ я говорю, вообще… Потому видалъ кое-что на своемъ вѣку, всего было…
— Что-жъ ты не живешь, какъ должно? — опять сказалъ старикъ, — зачѣмъ бродяжничаешь? Православныхъ объѣдаешь…
— Зачѣмъ, зачѣмъ!… такъ стало быть, надо!…
— А давно вы такъ-то? — спросилъ я.
— Что?
— Ходите?..
— Да ужъ давненько! — Онъ помолчалъ и, обратившись къ старику, сказалъ: — Я тебѣ, старикъ, скажу, какой разъ со мной случай былъ, и какой я подлецъ есть. Слушай-ка. Жилъ я тогда въ Москвѣ, хорошо жилъ… только пилъ сильно… Какъ я свихнулся и на эту дорогу попалъ, по которой теперь хожу, я вамъ разскажу послѣ, а теперь вотъ мнѣ вспомнился одинъ случай. Шелъ я, помню, разъ передъ вечеромъ домой по бульвару полупьяный, и попался мнѣ навстрѣчу человѣкъ одинъ, не молодой ужъ, одѣтъ прилично, лицо пріятное и страсть какое грустное… Поровнялся со мной, — а шелъ-то я не по главной аллеѣ, а по боковой, въ сторонкѣ, и гуляющихъ здѣсь не было, — посмотрѣлъ да и говоритъ мнѣ потихоньку: «Будьте добры, дайте на хлѣбъ. Не ѣлъ вторыя сутки». Остановился я, посмотрѣлъ на него, вижу: человѣкъ не вретъ… И странная мнѣ пришла мысль въ голову, странная и ужасно подлая! Захотѣлось мнѣ унизить этого человѣка и посмотрѣть, что изъ этого выйдетъ…
