Мяч, оставшийся в небе - [140]

Не прямой.

И лишь НЕПРЕВЗОЙДЁННОЕ искусство

Отчётливей о счастье говорит;

Смелей, прямей в рог радости трубит,

Являя нам и светлый непокой,

И весь возможный мир сообщности людской

Затем, что не запальчиво, не шустро,

Не переусложнённо, не красно,

А попросту — БОЖЕСТВЕННО оно.

О, был ли счастлив наш поэт великий,

Когда, под шум древес многоязыкий,

Кумирами язычества пленён,

Он был… христианин? Но, дружный с наважденьем,

И вещим, озорным ведомый заблужденьем,

ВПОЛНЕ христианином — не был он?

Поэт, которому весна стучится в грудь,

Пока хоть так, — но счастлив будь!

Прозренье редко людям душу греет.

А заблуждение не долго длится.

Простим часы гармонии певцу;

Тому и «многобожие» к лицу,

Кто эллинских богов так близко видит лица,

Неповторимому доверясь Образцу.

Простим полуневеденье блаженных

Воспитаннику статуй совершенных!

Что вкруг него?

Античность во плоти,

Чьи духи осязаемы почти…

И сладок лёгкий хлад касаний их мгновенных.

Судьба ль тебе назначила, Поэт,

Быть одиноким даже и со свитой?

Жить отрицаньем, но… во цвете лет?

Безверие питать. Однако ж под защитой

Таинственных божеств Эллады знаменитой.

Но в миг младоязычества (игрой

Беззвучной схвачен изваяний рой

Улыбчивый…) —

«Фернейский злой крикун»

При них же… И настройку вещих струн

Фернейцу приписать так хочется порой!

Твоей прохладой, мрамор ключевой,

И свежей тяжестью листвы над головой,

И виршей звонких записью живой

Не знаешь иногда — кому обязан:

Наивным грекам?

Царскосельским вязам?

Или сарказму радостно-кривой

Усмешки вашей, искуситель старый,

Гудоновский Вольтер, насмешник сухопарый?

Святой Господь, помилуй и спаси

Людей, меж нигилизма и красы

Увязнувших, пленясь неравной парой!

Забыв, что дале — ад; забыв, что на Руси

Оглядка надобна; что ментор хитроярый

Весь круг полётов пленника следит, —

Опомнись! И спроси, доверчивый пиит:

Кто, ежели не Бог, безумца защитит?

Не поздно ли?

Тогда… Зачем так дивно веет

Теплом — ослабевающий закат

От невесомых лиственных громад,

От их цветного дырчатого мрака?

(Бывает мрак, но радужный, однако!);

Зачем ты счастлив?

Ах! Ещё успеет

Исправиться неисправимый бард!

Хоть и не Феб его накажет за азарт,

Не Пан и не Гермес, — проказливые дети,

А тот безбожный мим,

Что примешал своё изображенье к ним,

Не веруя ни в них и ни во что на свете;

Ни в радость, ни в друзей, ни в стоящих врагов,

Ни в христианских, ни в языческих богов…

О! Там, где Царское, где Павловск, Петергоф

С их европейским сном, укромным и пригожим,

Ещё не дрогнули перед лицом снегов,

Где путник всё ещё не схвачен бездорожьем, —

Легко мешает он язычество с безбожьем,

А солнечный Олимп — с вольтеровым подножьем,

Как воду и вино… И в идолах досель

Ещё равны ему Гудон и Пракситель,

Вольтер — и светлый Феб; не видит он вражды их,—

Взращённых, мнится, в родственных стихиях;

И то! — ведь лиственный един над ними свод:

За небожителя и леший тут сойдёт.

А ты, — доверчивый сын творческого жара,

Поклонник идолов от мала и до стара,

Вестимо, знамо, ты «язычник» не всерьёз!

Но блеск античных снов,

Но пир счастливых грёз,

Безверия в душе твоей смягчив удары,

Замаскирует лик надвинувшейся кары,

Не даст отпутаться от многих тонких пут…

И этот каменный потатчик — тут как тут:

Рад яды расточать и старческие чары

И жёлчный смех мешать с аккордами кифары, —

Как будто и его в Элладе с мёдом ждут!

И просят у него, почти как снисхожденья,

Немного уксусу для целей возрожденья!

Стой, пиротехник зла и учредитель смут, —

Богов не тронь! в тебе они ВТРОЙНЕ умрут!

Дела твои — не загляденье;

— Вот, — прокричит людской, хотя и поздний, суд, —

Вот верх паденья! Низ паденья!

…А годы мчатся вскачь.

Вопросы есть? О, есть!

И нечисть, как всегда, их за народ решает.

И век не устаёт умам тенёта плесть.

А для инспекции — видоков приглашает…

Что духу времени твоё вино с водой?

Гляди, — ещё не то ещё не с тем смешает

Сей ветренник полуседой!..

А что же, мсьё Вольтер, твой первый ученик?

Ты упустил его, «единственный старик».

Держись! Тебе ещё увидеть остаётся,

Как (словно брезгая достичь твоих седин)

На чернорецкий снег

Падёт ХРИСТИАНИН.

И ХРИСТИАНСКАЯ из раны кровь прольётся.

Август 1996

Исповедь «мимозы»

Кто верит, что я «ничего не видала,

От подлинной жизни в отрыве», —

Не знает,

Что я далеко забредала

И видела почки на иве.

        Я видела снег, облепивший полозья,

        И зелень рассады под градом

        И то, как, набычась, мотает предфозье

        Цветами, растущими рядом.

Я видела:

На дождевом бездорожье,

Где нет на рябинах коралла,

Неверная почва пружинит, как дрожжи,

А верной — становится мало.

        Я видела, как собеседник лукавит —

        По холоду глаз его. Эка! —

        Я видела даже, как многие фавят

        Всю жизнь — одного человека!

«Мимозой тепличной» молва окрестила

Меня. А не в той ли «теплице»

Я видела, как замерзают чернила?

Как пишешь, надев рукавицы?

        В стихах моих оранжерейность искали.

        Не в этой ли «оранжерее»,

        В промёрзлых углах расцветая,

                                                   сверкали

        Из снега и льда орхидеи?

Что видела я, чтобы хвастать так яро?

Каких-то семьсот ограблений,

Две с лишком войны, единицу пожара

Да несколько штук выселений.

        Я видела:

        С неба снежинки слетали