«Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания - [6]

Воображение мне ясно рисовало тот страшный момент, когда все мои родные, ничего не зная о гнусных замыслах Антихриста, примут его за другого и погубят себя навеки. А я-то спасусь, но как же одна? Сказать им сейчас? Ведь это может произойти сегодня, завтра, очень скоро, тогда уж будет слишком поздно. Но как сказать? Кому первому? Ведь они не поверят, будут смеяться (я это отлично понимала даже в то время). Так мучилась я несколько дней, молила Бога, чтобы он научил. Я знала только одну молитву: «Шма Исроэл»[3], слова которой я не могла бы перевести на русский язык[4]. Молитву повторяла по несколько раз в день, но никакое решение не снисходило на меня. Я пришла в такое нервное состояние, что стала плакать без всякой причины.

Так однажды вечером я сидела за роялем и под руководством старшей сестры играла какое-то простенькое упражнение. Вдруг воспоминание о неминуемой гибели близких как ножом полоснуло сердце. Глаза затуманились, губы распустились, и я горько заплакала. Сестра заботливо утешала меня, расспрашивая о причине слез. Но ведь я не могла сказать — я чувствовала, что лучше умру, чем скажу. Сестра стала сердиться, но вдруг ей пришла счастливая идея: «Ты вспомнила, верно, бабушку?» Я, пунцовая от смущения, не поднимая головы, тихонько ответила: «Да». Мне было очень стыдно, что воспоминанием о бабушке, которого у меня на самом деле не было, я прикрываюсь.

В следующие дни мысль заработала дальше: так нельзя ли смягчить Господа? За других я ничего не могла, но вот сама я разве такая, как должно? Нет, нужно стать достойной жалости Господа. Я дала слово с утра следующего дня вести себя совсем по-другому. Вставала раньше обыкновенного, помогала прислуге убирать комнаты, беспрекословно исполняла все приказания сестер и даже без гримас проглатывала ложку отвратительного рыбьего жира перед обедом. В свободное время я усаживалась в уголок гостиной и устремляла свой покорный, полный ожидания взор в потолок. Мне казалось, что Богу буду заметнее я и моя просьба, если он увидит мои устремленные к нему взоры. Кроме того, я пыталась таким образом сохранить в себе ту религиозную повышенность настроения, которая двигала меня на мои поступки. Я боялась отвлечься от созерцания божества, чтобы вторгшиеся житейские мелочи не нарушили серьезности моего настроения. Это продолжалось несколько дней. Я не замечала никаких перемен во вселенной. Это меня озадачило. Окружающие не замечали никаких перемен во мне, жили как обычно. Ничего не случалось. Это тоже действовало на меня удручающе.

Через неделю я уверилась, что конец мира не наступит так скоро, и понемногу вернулась к своим капризам и радостному ничегонеделанию и перестала фиксировать своим пристальным и укоризненным взором потолок гостиной; так кончилась моя первая попытка самоисправления в целях спасения себя и мира. Я тогда еще не была знакома с учением Блаженного Августина о предопределении, но была близка к его мысли, что добрыми делами не спасешься.

Детские забавы

«Не смей бить мою куклу, а то я тебя побью!» — грозно кричала я, вырывая из рук моего товарища драгоценную Виолетту, которую он намерен был выдрать, задрав для этой цели ее прекрасное шелковое платье и батистовую юбочку с кружевцами.

Мы играли в тихое семейство: он был папа, я мама, а Виолетта — дочка. Папа рассердился на дочку за непослушание и хотел наказать ее. Добрая мать вступилась. Дело кончилось дракой между папой и мамой. Не помню, кто из нас одержал верх, но я со слезами на глазах укоряла друга в жестокости и запретила раз и навсегда трогать мою драгоценную крошку.

Мой друг относился ко мне слегка презрительно. Когда я приходила к нему в гости, он показывал книжки с картинками, выбирая их для меня с буквами в поларшина. Я читала в то время совершенно свободно и очень оскорблялась таким отношениям к моим знаниям. Позднее в наших отношениях произошел переворот: я стала первенствовать, так как была самостоятельнее в своих суждениях, увереннее в поступках и, пожалуй, развитее.

Я и сестра — как прилежные и послушные девочки — были вечным укором для нашего ленивого и драчливого приятеля. До сих пор не понимаю, как он нас не возненавидел. Его мать всегда ставила нас ему в пример. Он уверял впоследствии, что мы действительно казались ему необыкновенными существами — идеалом детей.

Отношения наши были самые простые и дружеские, несколько осложнившиеся к 12-13-летнему возрасту. Мы часто боролись, но почему-то я почти всегда побеждала. Это мне не нравилось, так как я чувствовала себя слабее и предполагала, что он щадит меня. Что-то слишком мягкое и неловкое появилось в его обращении со мной. У меня были длинные косы, которые вечно путались и распускались и которые я, по привычке многих девочек, ежеминутно переплетала. Мой друг часто делал это за меня. Я научила его плести косы. Бог мой, ведь это мне ничего не стоило, а ему очень нравилось.

Школа

Мне исполнилось семь лет, а сестре девять. Она поступила в школу, а я оставалась дома, и это казалось мне ужасно обидным. Каждый день я приходила за ней к трем часам, с завистью оглядывала маленькое темное помещение, носившее название раздевальни.