«Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания - [7]

Я жадно впитывала все рассказы Машеньки-прислуги, учительниц, касавшиеся обычаев этого чудесного учреждения. А потом что за мука — присутствовать при обеде сестры, который подавался ей отдельно, так как мы обедали рано; слушать ее оживленную болтовню о различных проказах детей — ее новых друзей, которых я знаю только по именам. Высшим счастьем казалось мне иметь свои, особенные от сестриных, интересы, оживленно делиться с ней ими, называть фамилии моих, только моих, подруг. Какой заманчивой казалась тогда возможность проводить вне семьи целую половину дня. Меня привлекала в школе не жажда знаний (занималась я и дома), а стремление узнать мир, находящийся за пределами маленького, начертанного судьбой кружка, называемого семьей.

Моим стремлениям удалось осуществиться лишь через год, а пока судьба все же изредка доставляла мне некоторые развлечения, вроде приезда дядюшки, который несколько лет провел в Париже и в моем воображении рисовался всегда красивым, высоким и очень умным. На самом деле он оказался маленьким, толстеньким человечком, достаточно старым для того, чтобы заподозрить в неестественности слишком черную окраску его усов и волос. Он любил поговорить, вкусно поесть, рассказать пару пикантных случаев из парижской жизни, похвастаться сходством с Мазини, потолковать о последних политических событиях и новостях, вычитанных из Revue des deux mondes. Возражений, да и вообще собеседников он не терпел и переносил лишь молчаливых слушателей. Если ему что-нибудь не нравилось: ария, спетая, по его мнению, не так, как надо, игра артиста или артистки, он громко свистел и кричал: «A bas!», что мне казалось проявлением высшего парижского шика. Через год или два отношение мое к дяде установилось настолько прочно, что я сочла возможным в сотрудничестве с сестрой посвятить ему поэму, в которой он сравнивался с одним животным, известным своей жирностью, прожорливостью и неопрятностью. Поэма начиналась так: «У нас есть дядюшка Илья, он толст и жирен, как свинья». Весьма понятно, что домашняя цензура наложила запрет на столь непочтительное произведение.

Итак, только через год я попала в школу. Что же представляло собой это учреждение, так привлекавшее меня к себе?

Школа содержалась двумя сестрами, старыми девушками, бывшими институтками. Школа помещалась в двух небольших комнатках (старшее и младшее отделение). Здесь имелся еще так называемый зал — небольшая гостиная, крайне примитивно обставленная, и комнатка, в которой жили сами учительницы. Комната эта казалась нам всем необычайно таинственной и прекрасной, верно оттого, что нас туда не впускали. Помню, что сквозь неплотно притворенную дверь можно было разглядеть угол, украшенный темными образами, и целый лес каких-то зеленых растений.

Старшая из учительниц была худой, высокой (по моим тогдашним представлениям) женщиной. В ней все было удлинено: пропорции лица, тела, конечностей. Она носила гладкую прическу с прямым пробором, черное, совершенно гладкое, обтянутое платье и белые рукавчики.

Сестра ее была маленькой горбуньей с длинными, не по туловищу, руками, маленьким желтым личиком с большим горбатым носом и тоненькой косичкой седых волос, свернутой на затылке. Она всегда носила темную пелеринку на плечах, чтобы хоть немного скрыть свой горб. Мы, дети, очень любили эту маленькую добрую женщину и целовали ее желтые морщинистые щеки. Нам не приходилось становиться для этого даже на цыпочки, так она была мала ростом.

Несмотря на странную систему преподавания, вернее, на отсутствие ее, о сестрах-учительницах у меня осталось прекрасное воспоминание. Это были добрые, хорошие женщины, очень любившие детей. Не их вина, что институт не дал им надлежащей подготовки для трудной педагогической деятельности. Большая заслуга их была в том, что дети чувствовали себя в школе совершенно свободно, обращались со всеми вопросами к учительницам, не испытывая никакого страха. Особенно оценила я это впоследствии, когда познакомилась с режимом казенной гимназии.

Учили нас в школе многим предметам: французскому, немецкому, русскому языкам, географии, арифметике, рисованию, рукоделию, закону Божию (последнему — только православных, конечно) и даже танцам. Все эти предметы преподавались только двумя учительницами, которые в течение пяти часов каждый день занимались поочередно с младшим и старшим отделением. Каждую из учениц спрашивали по каждому предмету всякий день и за каждый ответ ставили отметку. Получалось у каждой пять отметок в день плюс балл за поведение.

Раз в месяц, кроме того, нам выдавали ведомость, в которой точно обозначалось, какой ученицей — с конца или начала — вы числились. Те счастливицы, у которых в среднем было больше четырех, получали право, в отличие от прочих простых смертных, носить во время классов голубенькую кокардочку из шелковой ленты с зазубренными краями. По утрам, после молитвы, все кокардоносительницы становились перед учительницей, и она прикалывала бантики своими дрожащими руками не только к платью и переднику, но и непосредственно к плечу бедных страдалиц, которые из почтительности молчали и, только заняв свое место, скорчившись от боли, осмеливались вытащить окровавленную булавку с хорошенькой цветной головкой из собственного тела. Так искупалось умственное превосходство физическими страданиями, и справедливость торжествовала.