«Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания - [9]

— Какой ребенок, какая ерунда!

— Нет, ты скажи, ты видела?

Я, стараясь говорить спокойно и не расплакаться, стала убеждать ее, что ни мои родители, ни тети, ни дяди, ни знакомые наши ничего подобного не делают, значит, мы, евреи, этого не делаем!

— Ты, верно, не хочешь сказать, — настаивала подруга, — или от тебя самой скрывают, а вот вырастешь, тогда тебе откроют, и ты сама будешь тоже это делать, мне няня рассказывала.

Я больше не пыталась возражать, я поняла, что авторитет няни непоколебим. Еще я поняла, что мы, евреи, это что-то совсем другое, чем остальные.

«Вы, евреи», произнесенное подругой, ясно показало мне, что я — не просто я, сама по себе, а я еврейка, что ведет за собой возможность получать незаслуженные оскорбления даже в восьмилетием возрасте.

Это было давно; а что должны были пережить еврейские дети во время процесса Бейлиса, да и теперь во время войны (Первой мировой), когда их мучители-христиане могли ссылаться не только на авторитет няни, но и на авторитет какого-нибудь «Колокола» или «Нового времени»?..

Несомненно, этот случай, оставшийся совершенно незамеченным другими среди веселых толках о праздниках, наложил тяжелый отпечаток на весь дальнейший ход моего развития. Я стала замкнутой, охладела к друзьям и в следующем году, подружившись со сверстницей-еврейкой, порвала все свои прежние отношения, внешкольные, конечно, с девочками-христианками.

С этого времени во мне начала развиваться болезненная чувствительность к оскорблениям, наносимым моему народу. Я видела оскорбления там, где их не было, и, когда при мне произносили слово «еврей», я вся холодела, настораживалась, собирала все силы, чтобы дать отпор, если за этим словом последует какой-нибудь неуважительный или оскорбительный отзыв. Я иногда чувствовала себя затравленным зверенышем, унаследовав, вероятно, это чувство от моих предков, всегда гонимых, всегда преследуемых.

Манцочка Брик

Лето после первой школьной зимы мы проводили на даче под Петербургом, в Парголове. Ничего привлекательного в этой дачной местности не было. Да много ли детям нужно? Дача стояла на горке, с которой можно было скатиться кубарем, по ту сторону шоссе было расположено поле, где можно было собирать ромашки и мои любимые полевые гвоздички. Там же мы находили целые комья зеленоватой глины, служившей нам материалом для осуществления наших творческих замыслов.

В простых ситцевых платьях bébé, с туго заплетенными косами, с вечно грязными от глины руками, мы не очень-то радовали наших родных своим изящным видом. Особенно скорбела о нас старшая сестра, стремившаяся из «уличных девчонок», как она нас называла в минуты раздражения, сделать благовоспитанных барышень. Правда, иногда ей удавалось заставить нас почиститься, освободить наши ногти от вековых залежей песка и глины, распустить по плечам волосы, всадив в них огромные банты, и повести нас чинно гулять, держа в руках зонтики. Не знаю почему, но я сейчас же чувствовала себя действительно барышней, горделиво поглядывала на прохожих, жеманничала и жадно ловила льстившие моему самолюбию замечания встречной публики. Такова власть костюма!

Я помню, что в это лето день моего рождения (3 июня по старому стилю, 16 июня по новому) совпал с днем Троицы. Я всегда с нетерпением ждала этого дня, так как каждый член семьи считал своим долгом побаловать меня каким-нибудь подарком. На этот раз я предугадывала очень приятный «сюрприз» — новую фарфоровую головку для моей любимой куклы Виолетты. Старая уже дала трещины и имела плачевный вид.

День был прекрасный, и даже в нашем крошечном саду, имевшем странную форму утюга, было похоже на лето в деревне. Приехали гости — парижский дядюшка, двоюродный брат, еще кое-кто из родных и знакомых и, наконец, знакомое семейство Бриков, вернее, будущее знакомое, так как к тому дню, о котором идет речь, мы знали только отца семейства. Он приходил к папе играть в винт. Кроме этого отца семейства были еще мать, трое детей и одна племянница. Самая младшая из дочерей, Манцочка, была моих лет.

Я помню, что от застенчивости я спряталась за дерево и, как дикий зверек, высматривала оттуда, куда бы незаметней удрать. Скрыться мне, однако, не удалось. Пришлось покинуть свой наблюдательный пункт, сделать всем по очереди книксен и завязать беседу с моей новой подругой. Она оказалась гораздо общительнее и культурнее меня, кроме того, она любила кукол. Я быстро сунула ей в руки Виолетту, не без жалости, конечно, и надолго замолкла, предоставив гостье беседовать с моей старшей сестрой Раюшей.

Новая девочка импонировала мне своей уверенной манерой говорить, своим белым шерстяным платьем с множеством воланчиков и ленточек, а главное, своей прекрасной памятью. Она знала наизусть кучу стихотворений. Могла рассказать не запинаясь «Маскарад» Лермонтова, меняя все время тон голоса и интонации. Я по обыкновению была в ситцевом платье, говорить с чужими не умела и робела, а стихи знала лишь те, что в школе учила, да и то не особенно твердо.

К концу все же отношения наладились настолько, что, уступая нашим просьбам, родители решили оставить девочку у нас гостить. Мы были счастливы, перешли сейчас же на «ты», и с того самого дня завязалась у нас дружба на многие годы, совместившая в себе и приятельство, и дружбу в самом высоком смысле этого слова. Мы иногда ссорились, особенно в первое время, так как обладали разными привычками и разными характерами, но сейчас же мирились и забывали все распри.