«Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания - [10]

У нас были свои излюбленные игры, в которые мы никого не посвящали. Одна из них называлась «в.о.», то есть «воображение». Мы усаживались на диван или в темный уголок нашей комнаты, избирали тему и тихим шепотом импровизировали, перебивая друг друга. Мы обе, конечно, являлись героинями всех придуманных историй. Излюбленный мотив их был: мы две принцессы, по каким-то никому неизвестным причинам находящиеся в унижении, мы иногда даже принуждены зарабатывать деньги самой грязной работой, но всегда во всяком положении сохраняем благородство чувств, взглядов и внешнего облика. Обычно все кончалось благополучно, и принцессы получали прежние богатства и достойную их высоту положения. Очень редко дело кончалось смертью принцесс, которых узнавали только после смерти. По несколько часов подряд могли мы придумывать самые головокружительные происшествия. Описание характеров, местностей, обстановки, костюмов детализировались донельзя. Каждая находила еще какую-нибудь черту, которой и спешила поделиться с подругой. То, что нас было две, и то, что приходились говорить вслух, не расхолаживало нас ни капельки. Необычно в нашей игре было отсутствие действия. Мы не пытались ни наряжаться во взрослых, ни устраивать поезд из стульев. Нет, мы сидели совершенно неподвижно. Игра была чисто головная — действительно «в.о.». Игры же с движениями, переодеваниями мы относили к другой категории игр.

Так, мы играли в инсценирование разных анекдотов. Публикой была старшая сестра, которая, чтобы не огорчить нас, делала вид, что внимательно слушает и смотрит, на самом же деле читала интересную книжку, разложенную у нее на коленях.

Любили мы устраивать также костюмы моей любимой кукле: то индейца с перьями на голове и мокасинами на ногах, то швейцарский, то арабский, стараясь придерживаться этнографических данных.

Любили мы также копить сладкие вещи, которые не доедали за обедом, и с восторгом поедали наш «засец», как мы называли этот запас сладостей, в самое неурочное время, совершенно не замечая или делая вид, что не замечаем, что конфеты стали черствыми, а пирожные сухими.

Нянька Прасковья

Была у нас нянька, звали ее Прасковьей. Уже немолодая, лет пятидесяти, с голубыми, слегка бесцветными глазами, широким скуластым лицом, курносым носом. Вся фигура была у нее широкая, грубая; платья носила она ситцевые, в цветочках, причем на юбках делала массу оборок, волосы носила гладко причесанные, с пробором посредине. Работала много, и все выходило у нее ловко и споро. Зато на язык была невоздержанна, ссорилась со всеми соседними прислугами, сплетни любила до страсти: не щадила даже папы и мамы, которых по-своему любила. Имела, несомненно, сценическое дарование — забавно передавала в лицах подслушанные разговоры. Была она замужняя, но муж пропадал годами и появлялся лишь изредка, прося денег на водку. Сын тоже был пьяницей и где-то влачил жалкое существование. Да и сама нянька Прасковья была не прочь выпить.

Помню, что, отправляясь с ней гулять, я всегда с тоской думала: будут в парке нянькины друзья или нет? Если да, значит, будет попойка. Обычно на лужайке посреди парка собиралась теплая компания Прасковьиных друзей. Один из куманьков вытаскивал сороковку, и начинался веселый пир. Мы были предоставлены в это время исключительно самим себе. Правда, с нами ничего не случалось благодаря нашему тихому нраву, но все же однажды я чуть было не попала под конку, перебегая рельсы под самыми лошадьми для забавы и из желания показать свою ловкость и бесстрашие.

Друзей у няньки было очень много. Ко многим из них она нас водила. Всюду нас угощали чаем, кормили сластями. Об этих посещениях и пиршествах на лоне природы мы, разумеется, дома не рассказывали из боязни навредить няньке, которую очень любили.

Ходили мы с ней иногда в церковь смотреть свадьбы или шли за гробом какого-нибудь постороннего покойника. Прасковья была очень набожна, и всякий раз, что мы проходили мимо часовни, находившейся на углу нашей улицы, она останавливалась, опускалась на колени на холодную панель и отбивала головой глубокие поклоны, усердно крестясь и что-то бормоча про себя. Сперва мы с сестрой безучастно наблюдали за ней, но потом сами становились по бокам ее и так же усердно отбивали поклоны, стараясь сделать вид, что мы молимся; на самом деле мы не знали ни одной молитвы, нас забавлял лишь сам процесс коленопреклонения и бормотания. Нянька нас не останавливала и не поощряла.

Я пользовалась особым расположением Прасковьи, верно оттого, что была самая маленькая, самая толстенькая и самая спокойная из всех сестер. Кроме того, нас сближало сходство наших вкусов: мы обе любили вставать с восходом солнца, обе любили до страсти кофе и болтовню за ним. Часов в пять-шесть утра (это зависело от времени года) нянька входила в нашу комнату. В доме в это время все еще крепко спали, кроме нее и меня. Она завертывала меня в теплое одеяло и тащила на кухню, где устраивала меня комфортабельно, как могла, на табурете перед кухонным столом. Кофе был уже готов, и мы выпивали с ней по чашке или по две, весело болтая друг с другом обо всем, что придет в голову. Затем «Красное солнышко», как величала она меня, протаскивалось снова со своим ватным стеганым красным одеяльцем в детскую, где как ни в чем не бывало я дожидалась пробуждения старшей сестры.