«Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания - [11]

Сказок няня почти совсем не знала, рассказывала постоянно только одну — «Сказку про Марко Богатого и Василия Бессчастного», причем всегда в одинаковых книжных выражениях. Объясняется это тем, что эта сказка была прочитана ей моей старшей сестрой, так что и запечатлелась у нее в этом книжном изложении. Зато знала она много каких-то песен, которым учила нас, хотя мы в них ничего не понимали. Впрочем, это было лишь нам на пользу. Помню слова одной: «по морозу босичком к милому ходила». Сомневаюсь, чтобы эта песня была подходящей для детского возраста, но мне очень ясно представлялась темная зимняя ночь, босая девушка, пробирающаяся к какой-то палатке. Являлась ли эта палатка плодом моей фантазии, или действительно о ней говорилось в песне, теперь уже не припомню. Помню еще песню «Маргариточка-цветочек пышно в поле расцвела и сама того не знала, что сводила всех с ума».

До конца дней своих нянька не жила ни у кого из милости. Она оставила нас, когда мне было лет шесть. Зарабатывала деньги стиркой и обижалась, когда ей деньги дарили, говоря, что она еще не так слаба, чтобы питаться подаянием.

Собственные тайны

После лета, проведенного в Парголове, мы вернулись осенью снова к нашим обычным занятиям в городе. Я перетянула в свою школу вновь приобретенную подругу, гордилась ею, показывала ее своим недавним друзьям, как собственник показывает только что купленную вещь. Мне в голову не приходило, что она может мне предпочесть кого-нибудь другого, так твердо я была уверена в своем превосходстве над сверстницами.

Теперь мне жилось значительно легче. Я перестала ссориться со своими быстро менявшимися подругами, усвоила по отношению к ним слегка покровительственный тон и была удовлетворена и умиротворена. Я думаю, что дружба наша с Манцочкой была не во всем подобной дружбе других девочек. Мы не заключали никаких договоров, обязывающих ничего не скрывать друг от друга. Наоборот, были вещи, о которых именно ей я не говорила. Но я чувствовала себя счастливой сознанием близости другого существа, к которому можно прийти и всем поделиться, с которым много такого установлено, что понятно и интересно лишь нам обеим, — свои понятия, свои игры, свои слова.

Все-таки даже теперь у меня оставался свой особенный мир, в который она не допускалась. Так, в очень раннем детстве приобрела я привычку перед сном придумывать различные истории. Иногда эти истории затягивались на очень долгое время — на месяц, на два. Каждый вечер я придумывала продолжение и сама так заинтересовывалась собственным вымыслом, что с нетерпением ждала того момента, когда все уйдут из комнаты, потушат свет, и я, закрыв почти голову одеялом (так удобнее было сосредоточиться), пущусь в безбрежный океан выдумок. Сама я редко делала себя героиней своих историй. Это были обычно люди, которых я встречала и которые мне почему-то казались привлекательными, или просто выдуманные лица, названные именами, которые я слышала и которые неотвязно звучали в моем мозгу. Иногда это были мои сестры, двоюродные братья или просто знакомые. Диалоги и разговоры мною допускались лишь в исключительных случаях. Все фантазии были мимо-драматического характера, то есть это был ряд сменяющихся картин и действий без разговоров.

Я очень любила представлять себе путешествия, конечно, не на поезде и не на лошадях, мною придуманных. Так, по морю я носилась несколько недель в каком-то каменном цилиндрическом здании, вмещавшем две комнаты с маленькими окнами, сделанными из чего-то более твердого, чем стекло, иначе они могли разбиться от ударов гигантских волн и хвостов чудовищных рыб и морских животных. По городам же я ездила в своеобразном омнибусе, запряженном парою лошадок. При этом я, омнибус и лошади не достигали величины булавочной головки. Таким образом, мы беспрепятственно разъезжали по самым людным улицам и были так малы, что и раздавить нас нельзя было.

Вот об этих-то своих вечерних выдумках я стеснялась рассказывать подруге, да и не только ей, но и вообще кому-то бы то ни было.

Бабушка Eudoxy Lazarewsky

Я помню ее с очень давних пор. Она жила неподалеку от нас, на той же Большой Дворянской улице, в белом каменном двухэтажном доме.

Домик был ее собственностью, и жила она во втором этаже вместе со своей прислугой, или, как теперь говорится, домработницей, Дуняшей. Занимала небольшую квартирку в две комнаты. Одна из них — большая, с двумя окнами, светлая — играла роль гостиной. В ней стоял старинный рояль орехового дерева с очень длинным хвостом и пожелтевшими от времени клавишами. На нем Евдокия Степановна — или, как она приказывала нам, детям, называть себя, бабушка, — часто играла своими маленькими ручками с длинными-предлинными ногтями тоже желтоватого оттенка. Прежде чем услышать мелодию исполняемой вещи, я слышала, как стучат желтые ногти по старым желтым клавишам рыжего рояля, и это меня смешило и отвлекало от слушания самой музыки.

Сама бабушка была маленького роста с почти седыми волосами, причесанными гладко на пробор. Волосы были редкие, и во многих местах видна была кожа головы, хоть Евдокия Степановна тщательно зачесывала эти лысинки. Лицо ее как-то мне не запомнилось — то ли оно было не очень характерно, то ли время стерло его в моей памяти. Помню только обвисшие щечки, множество мелких морщинок и общее впечатление дряблости. Тело ее представлялось мне конусообразным, причем к широкой части корпуса были подвешены две небольшие туфельки. Чем эти туфельки соединялись, например, с талией, я себе не представляла — привешены к топорщившемуся конусу юбки, да и все! Верхняя часть конуса была прикрыта какой-нибудь кацавейкой или вязаным платком в форме пелеринки.