Мы — военные - [91]

— Классность — это хорошо, — робко промолвил Гуревич. — А как же мы?

— Кто это «мы»?

— Планшетисты. Ведь нам классность не присваивается…

— Да, планшетистам не присваивается, — задумался Алексей. — Но кто запрещает планшетисту или, скажем, дизелисту овладеть специальностью оператора, радиотелеграфиста, шофера? Каждый, кто захочет, может овладеть смежной специальностью. Это будем поощрять. Конечно, при условии, если человек со своими основными обязанностями справляется отлично.

Всей пятерней залез редактор стенгазеты в свою прическу-«бокс», заскреб в затылке.

— Выходит, товарищ старший лейтенант, у нас что-то интересное начинается? — И, помолчав, неожиданно повернулся к брату. — А за мою классность, Николай, не беспокойся! Вот!

— Вы на комсомольском собрании о своих обязательствах скажите, — посоветовал Алексей.

— Обязательно скажу! — Приняв позу оратора, Толя «представил», как он будет выступать на собрании. — Товарищи по оружию! Словом и делом призываю вас настойчиво совершенствовать боевое мастерство, повышать свою классность. Я лично принимаю на себя обязательство…

Насупив белесые брови, Коля Ветохин оборвал брата:

— Ну и кривляка!

— Почему кривляка? Я всерьез репетирую свое выступление.

— Нашел место! Выйди туда, где летом была танцплощадка, и репетируй сколько влезет.

— Можешь сам туда выйти и читать свои стихи!

Алексей остановил братьев:

— Вы оба задиристы, как молодые петухи. Не к лицу это вам. Давайте лучше вместе составлять передовую статью.

Предложение всем понравилось. Толя даже подпрыгнул, забыв перепалку с братом.

— Вот здорово!

Труд распределили по принципу «от каждого по способности»: Званцев подсказывал, какие мысли надо выразить в передовой статье. Коля Ветохин записывал их, Толя, на правах редактора, окончательно формулировал, а Яша Гуревич переписывал статью тушью на ватманскую бумагу.

Едва закончили работу, как по казарме разнесся зычный голос дневального: «Рота, приготовиться к вечерней поверке!»

Шагая к дому, Алексей пытался что-то напевать. Такое настроение всегда приходило к нему в те минуты, когда очередная важная задача становилась вполне ясна и дело оставалось за ее решением. На мотив песни «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью» он на ходу импровизировал:

А мы решим, решим задачу эту,

Возьмемся вместе дружно и решим!

ДУНЯША «ВХОДИТ В НОРМУ»

С наступлением зимы Ольга Максимовна при активном содействии Тамары нашла себе занятие «от скуки» — стала портнихой-надомницей. Заказы она брала в долговской промартели «Швейник». Они были несложные — синие рабочие комбинезоны и серые халаты. Николай Иванович сначала поворчал, потом махнул рукой: «Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало».

Дуняша Березкина, продолжавшая жить у них на правах загостившейся родственницы, охотно согласилась быть у тети «на подхвате». Пришивала пуговицы, завязки, отглаживала готовое шитье. Работа помогала ей забыться, но это давалось нелегко. Временами горе, которое пряталось где-то в глубине души, вырывалось наружу. В такие минуты девушка опускала руки и произносила с тоской:

— Тетя Оля, невмоготу мне больше! Вы думаете, это хорошо — задерживать меня тут понапрасну? Отпустите обратно в Кантемировку!..

Прекращалось стрекотание швейной машины, и казалось Дуняше, что тоска зеленым дымом еще плотнее сгущается вокруг нее.

— Чудачка ты этакая, — щекой к щеке прижималась к племяннице Ольга Максимовна, — да разве я тебя задерживаю? Только ведь от самой-то себя никуда не уйдешь, не уедешь. Ты уж, родная, потерпи, что ж делать-то? Горькая ты моя головушка!

Тете Оле Дуняша была благодарна за внимание и заботу, за родственные чувства. Из уважения она не вступала с ней в спор, но в душе протестовала против ее советов терпеть и мириться со своей горькой долей. Философия Ольги Максимовны, как и сама она, в глазах Дуняши выглядела какой-то бледной и хроменькой. Не принимала девушка ее философии!

Куда охотнее вступала Дуняша в разговор с соседкой Тамарой Павловной. Та никогда не причитала над ней, словно над обреченной, не напоминала о случившемся. Правда, эта высокая, смуглая женщина с темным пушком над верхней губой не очень многословна, но ее короткие реплики и мимолетные замечания словно подталкивали в спину: «Ну, чего заупрямилась? Иди, иди, — дорога твоя только начинается».

За последнее время у Дуняши с Тамарой Павловной установилась своеобразная форма беседы — посредством Кузика. А тому что: лежит себе, лысый и мудрый, как Сократ, бесстрастно выслушивая и соседку и мать. Говорите, мол, что угодно, мне все равно.

Ненастным днем, когда над маленьким гарнизоном куролесила такая метель, что в двух шагах не видно было света белого, у Дуняши особенно сильно защемило сердце. Отложила тесемки, которые не успела пришить к халатам, поднялась, не зная, куда девать себя.

— Тетя Оля, я к Званцевым на минуточку.

— Что ж, иди, — печально и покорно вздыхает Ольга Максимовна, — с теткой-то, я знаю, не тот разговор…

Сквозь метель, от которой не открыть глаз, бежит Дуняша к соседям. В коридоре обмахивает веником ноги, стряхивает снег с шали. Войдя в квартиру, озирается: кто дома? Алексея Кузьмича, конечно, нет — на службе. В передней комнате мать Тамары подшивает валенки. Шилом прокалывает она толстый войлок, а в дырки, как заправский сапожник, продевает концы просмоленной дратвы, скрепленные жесткой и упругой свиной щетиной.