Мы — военные - [143]
— Идите!
Поблагодарив ефрейтора, я с силой отталкиваюсь палками. И снова кланяются мне березки в пуховых платках, опуская чуть не до земли свои ветки, в торжественном молчании замирают красавицы ели, снова, как маленькие костры, вспыхивают на поворотах сигнальные флажки.
Первые минуты после короткого вынужденного отдыха я чувствовал себя хорошо. Однако вскоре усталость начала с новой силой сковывать мускулы. Ноги стали тяжелые, будто налитые свинцом, не хотели гнуться. Ныла спина. И очень хотелось пить. Зацепив на ходу горсть снега, я отправил его в рот. Мягкий и пушистый, он быстро растаял в пересохшем рту. От него и влаги почти не осталось. Я нагнулся и взял снега побольше, сжал его в ком.
— Не забываться! — ефрейтор Резников в шутку грозит мне палкой. — Вы разве не знаете, что снег нельзя есть?
Да, я это знал. И врач, и командир предупреждали нас об этом. Они говорили, что можно простудить горло, заболеть. Но я больше не мог терпеть. И двигаться был уже не в состоянии. Вот тебе и финиш, вот тебе и первенство!..
Ефрейтор поравнялся со мной и сунул мне в руку что-то белое, твердое.
— Положите в рот, это очень помогает.
Сахар! Многие опытные лыжники говорили, что в кроссе на большую дистанцию рекомендуется сосать сахар. Но почему же я забыл в тумбочке специально приготовленный кусочек? А вот, ефрейтор Резников не забыл. И отдает мне свой запас.
— Не возьму, — твердо сказал я.
— Почему?
— Потому что вы для себя взяли.
— Чудак человек! Если бы я хотел, то давно бы съел. Кладите в рот и не отставайте от меня!
Он пошел вперед своим неторопливым, размашистым шагом и даже не оглянулся, будучи уверен, что я не отстану.
Кусок ли сахару, медленно таявший во рту, или вера ефрейтора в мои способности — не знаю, что придало мне силы, но я не отставал. По инерции передвигались мои ноги, механически взмахивали руки. Будто на невидимом буксире вел меня за собой ефрейтор Резников, наш комсомольский вожак. В тот момент, когда мне становилось особенно трудно, когда я не мог поспевать за своим ведущим, ефрейтор немного замедлял движение.
Я понимал, что Резников мог бы идти быстрее, но он не хотел оставлять меня. И я, чтобы не подводить его, находил в себе силы следовать за ним.
До финиша оставалось совсем немного: подняться на последнюю, самую крутую гору и, скатившись с нее, пройти каких-нибудь триста метров.
Вот мы и поднялись. Теперь под гору легче.
— Не отставайте, товарищ Локотков!
У финиша много народу, сверкают на солнце трубы оркестра, пылают красные полотнища с лозунгами. И вот оркестр грянул марш. Бодрые звуки его отдаются в моем сердце, и оно колотится часто-часто от напряжения, радости и восторга.
Мне видна финишная ленточка — узкая бумажная полоска. Я собираю последние силы и стараюсь пойти рядом с ефрейтором. Он усмехается лукаво, подзадоривающе и вырывается вперед, разрывая грудью ленточку.
Я прохожу финиш секундой позже и также касаюсь грудью ленточки, которая вьется за ефрейтором Резниковым.
Затем мы замедляем движение, не спеша идем рядом, и гром аплодисментов сопровождает нас. Финишная ленточка, приставшая к нашей одежде, соединяет меня с комсомольским организатором. И кажется мне, что она, такая воздушная и невесомая, крепче любой стали сковывает нас.
— Ну вот и все, — говорит ефрейтор просто.
— Все… — повторяю я машинально.
Взгляд мой останавливается на комсомольском значке, который рдеет на груди Резникова. И я не могу оторвать от значка своего взгляда.
Признаюсь, в тот момент мне впервые так остро захотелось иметь на груди комсомольский значок.
А еще я думаю о том, что сегодня же начну помогать солдату Арапетяну. Я сделаю все для того, чтобы он тоже стал отличником!
ВМЕСТЕ С ТОБОЮ
В конце сентября у рядового Сурена Арапетяна умерла мать. Об этом он узнал дней через десять из письма своей дальней родственницы, работавшей вместе с матерью Сурена на Ереванском часовом заводе. Тетя Мариэтта выражала сочувствие и сожалела, что Сурен по телеграмме не приехал на похороны.
А телеграмму Арапетян не получил: на телеграфе перепутали номер воинской части.
Печальная весть потрясла Сурена. Он еще и еще раз, не мигая, смотрел на неровные строчки, и белый листок, как живой, трепетал в его руках. Не верилось, что нет на свете самого дорогого человека, что никогда не увидит он глаз матери, милых морщинок на ее лице, что никогда ее маленькие теплые ладони не прикоснутся к его щекам…
Хороший, старательный солдат теперь охладел к службе, стал сторониться товарищей, пытавшихся заговорить с ним. После занятий он уходил за казарму, где был разбит небольшой парк, садился на скамейку и словно замирал. Старые клены, как бы прислушиваясь к его мыслям, осторожно роняли желтые зубчатые листья, и те, покружившись в воздухе, неслышно ложились на землю. В небе, на редкость светлом и просторном, с юга плыли облака, похожие на льдины. Тоскливое, холодное чувство одиночества сжимало сердце Сурена.
Однажды в выходной день, когда Арапетян, вот так же задумавшись, сидел на скамейке, к нему подошел старшина сверхсрочной службы Яремчук. Солдат встал, отдал честь.
— Сидите, сидите, — сказал старшина, опускаясь рядом.
