Мы — военные - [141]

— Сатана не оставляет меня, толкает на поступки необдуманные… Винюсь и каюсь, гражданин следователь.

Тетка Глафира на все расспросы следователя твердила одно:

— Цепь и воздержание в пище во имя спасения души… Богу посвятила себя Наталья, а письма нечестивые к греху призывали. Вот и хотела она в смятении с собой покончить, Христос с ней. Что мне оставалось делать?..

Истинные замыслы главарей секты раскрыла девяностолетняя сестра Маланья, помешавшаяся на своих религиозных убеждениях. Высохшая, как мумия, она трясла маленькой головкой, похожей на коричневый череп, повязанный белым платочком, и со зловещей откровенностью опровергала утверждения Глафиры.

— Ну чаво лукавит Глафира, ну чаво? — шамкала она, сердясь. — Скажет тоже: в омут али в петлю… Да какая ж то Христова невеста, коль без крови? Вот если косой горлышко чик-чик али под поезд толкнуть — то жертва угодная богу. Чаво, чаво? Зачем на цепи, спрашиваешь? Да как же иначе-то? Поначалу надобно буйную плоть смирить, дух укротить, тады уж того… Кровь во славу господню должна пролиться чистая, непорочная…

Мне, как лицу заинтересованному, было разрешено присутствовать при допросе свидетельницы Маланьи Подрезовой. Я сидел в сторонке, невольно выбивая зубами нервную дрожь.

Так вот какая участь готовилась моей Наташе!

…В палату к Наташе мне разрешили войти на второй же день. Не ласково встретила меня «Христова невеста». Медленно повернула голову, посмотрела безразлично и снова уставилась в потолок.

— Зачем пришел, ну, зачем? Мало я пережила без тебя? И еще… Господи, за что мне все это? Уходи, умоляю, не терзай мою душу!..

Она закрыла глаза и, кажется, по-настоящему уснула. Медсестра на цыпочках прошла по палате и сделала мне многозначительный знак: уходи немедленно! И я ушел.

Во время следующих моих посещений, уже зная о том, кем оказался старший пресвитер и что замышляли над ней, «Христовой невестой», главари секты, Наташа не гнала меня. Однако к моим попыткам заговорить с ней, как-то развеселить ее относилась безучастно. Задумчиво смотрит в потолок, на вопросы отвечает нехотя и односложно: «Да», «Нет», «Так», «Ничего». В мозгу Наташи происходила большая и трудная работа.

Так же скупо и вяло отвечала она нашему бывшему пионервожатому Антону Лесных, который хотел выяснить подробности ее жизни у Глафиры. Сначала она отрицала вину тети, утверждала, будто сама заточила себя в клети. Потом заплакала: «Что я могла с ними поделать? Ведь страшно мне было, страшно!»

И только дней через пять она сама задала мне свой первый вопрос, явившийся итогом ее мучительных раздумий:

— Если есть бог, почему он сам не вмешался, не остановил зло? Почему?

— Нет его, Наташа!

— А если есть? Боюсь, ох, боюсь! Нарушается мой обет и ему и маме…

Физически Наташа поправлялась быстро. Куда труднее было излечить ее от религиозных предубеждений. Но сама жизнь, освежающим ветром повеявшая ей в лицо, внимание многочисленных друзей, а может, и мое присутствие — все это было для Наташи замечательным лекарством.

Однажды, вижу, улыбается. Да, улыбается! И, будто только сейчас очнувшись, спрашивает:

— Ты откуда взялся-то, ангел-хранитель?

— Прилетел тебе на помощь.

— В отпуске?

— Да. Отпустили на десять суток.

— Много еще осталось?

— Послезавтра уезжаю.

— Господи, весь твой отпуск провалялась!.. Тетя Катя здорова?

— Здорова. Вот тебе кое-что вкусненького прислала. И привет от нее и ото всех наших.

— Ой, спасибо! Стыдно мне принимать… Как Маруся и Ксана?

— Что им! Про стрельбу из орудия расспрашивают.

— Воячки!..

И снова улыбка. Меня эти робкие улыбки приводят в неописуемый восторг: Наташа начала интересоваться житейскими делами! Наташа выздоравливает!

— Дядя Петруха свою избу не переложил? — озабоченно спрашивает она.

— Нет еще. Уборка сейчас, не до избы.

— Я понимаю… Только жить к тетке Глафире, если ее выпустят, я не пойду. Не пойду!

— Мы и не пустим тебя к ней. Мама сказала, чтобы из больницы прямо к нам.

В радостном изумлении, замешательстве, вроде даже в испуге, Наташа рывком отодвигается к стене. Говорит шепотом, чуть слышно:

— Что ты, Федя! После всего, что случилось…

— Именно поэтому тебе и нужно пожить у мамы. И сестренкам будет веселее.

— Уж от меня веселье!..

На некоторое время оба мы замолкаем, чувствуя какую-то хорошую неловкость. Покусывая губы, Наташа смотрит в широкое больничное окно. Поверх марлевой занавески, закрывающей нижнюю часть окна, в палату заглядывали молодые тополя. Заходящее солнце розовато отражалось в их глянцевитой листве.

— Вот вечер, а похоже на утро, — произносит Наташа, ощупью находя мою руку. — Мне, Федя, все эти дни кажется, что утро и утро. Хорошо это или плохо?

— Хорошо, родная, очень хорошо.

Из больницы Наташа выписалась в тот день, когда у меня кончался отпуск. Для поездки за ней Макей Петрович дал мне свою пролетку, запряженную вороным жеребчиком. Вместе со мною увязались Маруся и Ксана. Мама шутливо ругала их:

— Несет вас нелегкая! Ну туда кое-как, а оттуда? Вчетвером не поместитесь в пролетке.

— Мы маленькие, — лукаво отозвалась Маруся. — Мы в передке комочком. Правда, Федя?

К нашему возвращению, а заодно и к моим проводам мама напекла, нажарила разных разностей, накрыла стол. Наташа нерешительно перешагнула порог. Мама обняла ее: