Мы — военные - [139]

— Имеем! — жестко говорит Антон. И к мордастому: — Ваши документы, гражданин!

Волосатый пастырь наконец-то изволил заметить рядом с собой лейтенанта милиции и старика, определенно не из числа верующих. Утробным, словно из пустой бочки, голосом произносит:

— Смирись, брат Терентий!.. Христос воздаст по заслугам и власть имущим за их деяния и нам за терпение наше. Вот мой паспорт, гражданин лейтенант.

Неторопливо, словно обдумывая что-то, достает он из кармана книжицу, завернутую в носовой платок. Разворачивает ее тоже медленно, с достоинством.

Бегло взглянув на паспорт, Антон говорит громко, чтобы все слышали:

— Липа, гражданин. Совсем вы не Попов и не Сергей Петрович. Слезайте с ящика!

— Я Сергей Попов.

— Брешешь! — снова кричит Родион. — Ты Сенька Шкура, фашистский холуй, убийца. Кто наших баб и детишек истреблял, кто палил их живьем? В святые залез, гадина!

Чуть не плачет старый Родион, голос у него дрожит от негодования. А что же мордастый? Он скорбно вздыхает, укоризненно качает головой.

— Я не осуждаю тебя, старый человек, не знаю твоего имени. Горе и злоба слепят людям глаза… Путаешь ты меня не ведаю с кем.

— Путаю? А ну-ка подними левый рукав, окаянная сила!

— Негоже брату оголять тело свое перед сестрами в доме молитвы.

— А вы не бойтесь, оголите! — приказывает Антон. — Всякая власть есть от бога, и власти я подчиняюсь. Извольте!..

Неторопливо расстегнул духовный пастырь одну пуговицу на рукаве черной сатиновой рубашки, начинает расстегивать другую. И вдруг рывком откуда-то не то из рукава, не то из-за пазухи выхватывает маленький никелированный пистолет. Антон снизу вверх ударяет бандита по руке. Почти одновременно с выстрелом звякнуло стекло, в которое угодила пуля.

Что тут началось! Перепуганные старухи бросились к двери, а милиционер, стоявший у порога, никого не выпускал. Визг, шум, переполох. Воспользовавшись смятением паствы, мордастый метнулся к окну.

Однако выскочить на улицу ему не удается. Мы с Антоном стаскиваем его с подоконника, заламываем ему за спину руки и стягиваем их моим брючным ремнем.

Не остается в стороне и дед Родион. Засучив левый рукав бандита до самого плеча, он торжествующе провозглашает:

— Глядите, люди добрые, глядите!

На мускулистой руке «духовного пастыря», пониже локтя, неистребимым клеймом вырисовывается свастика. Фашистский знак чернеет жирно, будто выложенный из толстых, насосавшихся крови пиявок.

— Глядите, кто ваш отец святой, глядите! Он карателем фашистским был во время войны!

Верующие глядят и ужасаются, в избе стоит разноголосый гомон. Одни громко молятся, прося бога избавить их от «антихристова наваждения», другие проклинают убийцу, втесавшегося в доверие к ним. Нашлись и такие, близкие которых погибли от рук фашистов и их наемников. Эти голосят, причитают, тянутся к Сеньке Шкуре, чтобы вцепиться ему в бороду. А он, хищно ощерясь, исподлобья зыркает по сторонам, нижняя губа у него отвисла от страха и бессильной ярости.

— Все видели? — спрашивает Антон. — А теперь можете продолжать молиться, можете расходиться по домам — по желанию почтенной публики.

Один за другим сектанты потянулись из избы. Не берусь судить о их чувствах и переживаниях, но не сомневаюсь, что у большинства из них слепая вера в бога поколебалась.

К выходу направилась было и тетка Глафира, но я беру ее под локоток.

— Обождите, тетушка, мы с вами разговор не закончили.

Брезгливо-презрительная гримаса соскочила с лица Глафиры, как маска. Теперь физиономия у нее испуганная и растерянная. Мешочки щек еще более обвисли и дрожат от сдержанных рыданий. Приложила к глазам платочек.

— О чем нам разговаривать-то, Христос с тобой?

— Где Наташа, что с ней?

— Да расхворалась она, Христос с ней!.. Дома лежит…

— Мне ее нужно видеть.

— Что ты, что ты! — испуганно машет Глафира. — Нельзя ее тревожить, никак нельзя. К тому же ночь на дворе. Девица в постели, а к ней парень… Ох, не возьму я такого греха на душу! В крайности, завтра придешь, Христос с тобой…

Вижу, хитрит чего-то преподобная, чего-то ловчит. Это укрепляет мое желание, мою волю увидеть Наташу сегодня же, немедленно.

— Чем болеет Наталья? — спрашиваю я.

Глафира не отзывается. Притворяясь, что не слышала моего вопроса, говорит — не мне, а будто бы сама себе:

— И меня господь сподобил благости своей, и мне ниспосылал откровения свои… Почему же меня не удостоили большой чести пострадать за веру Христову? Я готова разделить участь брата Сергия.

— Разделите, если надо, — успокаиваю я ее.

Неожиданно преподобная Глафира, готовая пострадать за веру Христову, обращается ко мне. Не скрывая неистовой злобы, шипит как змея:

— А не будет же по-твоему, искуситель проклятый! Богу Наталья принадлежит, а не тебе, вот! Все письма, письма строчил, грамоты антихристовы… И всем скопом бесовским бумагу составили девице… А я на что? Собирала ваши бумаги да в печку. Негоже девицу, ставшую на путь истинный, тревожить, негоже расстраивать.

— Значит, вы перехватывали письма к Наташе? Какая же вы стерва, тетка Глафира!

— А ты исчадье сатаны, тьфу, тьфу!

К нам приближается Антон. Он тянет шутливо:

— Ну, ладно, ладно, Глафира Тихоновна, не серчай, приглашай в гости.