Мы — военные - [145]
Быстро расставил на столе посуду, из банки наложил в вазочку варенья. Угощая солдата, Яремчук успевал вытереть нос Маринке, заглянуть в тетрадку Вали.
Будто в новом свете предстал старшина перед Арапетяном. Какой же он, оказывается, простой и человечный! Но откуда берет он силу и мужество, чтобы, глубоко запрятав горе, оставаться бодрым и в роте и в семье?
Набравшись смелости, Сурен откровенно поделился своими мыслями со старшиной. Тот покосился на старшую дочь: не догадывается ли она, о чем идет речь?
— Вот и я хотел поговорить с вами о том же. Скажите, как бы вы поступили, узнав о своем несчастье не сейчас, а в боевой обстановке?
— Ну как… Продолжал бы выполнять свой долг, — смущенно ответил Арапетян.
— А разве сейчас мы не на боевом посту? Кто дал нам право раскисать? При любом несчастье, в любой беде мы должны держать себя в руках. В этом, друг мой, тоже состоит наше солдатское мужество.
— Кроме того, — помолчав, продолжал старшина, — нельзя забывать, что ты не один, что рядом с тобой друзья. Признаться, и я сначала пал духом, да, спасибо, поддержали командиры, партийная организация. И соседи по квартире помогают. За детишками присматривают, в квартире вот убрали, полы вымыли. Это, брат, ценить надо. А разве вас забывают друзья?
— Не забывают, товарищ старшина.
Сурен механически взглянул в окно и увидел: все пятеро солдат терпеливо стоят на противоположной стороне улицы — ждут, поеживаясь от холода. Значит, ради него они не пошли в клуб текстильщиков, отказались от свидания со знакомыми девушками.
Нет, не погасло, не прошло горе рядового Арапетяна. Но оно не было теперь таким тяжелым. Сурену казалось, что оно по частям распределено на плечи всех его друзей.
ЗЕМЛЯКИ
После обеда Линьков заспешил к своему наблюдательному пункту у крайнего окна казармы. Отсюда, с третьего этажа, в просвете между ветвями лип была отлично видна массивная дверь продовольственного склада. Раскрыв на подоконнике «Трех мушкетеров», Линьков сделал вид, что читает.
Вывести сержанта Шурыгина «на чистую воду» Линьков решил во что бы то ни стало. Он уже не раз мысленно обращался к Шурыгину: «Удивительно, землячок, как это тебе лычки на погоны нацепили? Как материальные ценности доверили? Ни черта тебя армия не исправила — каким был, таким и остался. Ну, теперь держись!»
И тут же, как волна на волну, набегала другая мысль: «Стоит ли шум поднимать из-за пустяков? Кусок говядины, пачка галет… Подумаешь, дело великое! На солдатском довольствии это никак не отразится. Небось по нормам положена разная там усушка-утруска. А Шурыгин, что ни говори, свой человек, односельчанин…»
Однако эта мысль и минуты не продержалась в голове. Перед глазами солдата удивительно зримо встал отец — колхозный счетовод, инвалид войны. Он в сердцах, со стуком сдвинул костяшки на счетах, прикрикнул: «Ты что, Васька, ошалел? Как же это можно против своей совести идти? Я за каждую общественную копейку душой болею, а для тебя народное добро — пустяки? А еще комсомолец!»
Вспышки отцовского гнева всегда были кратковременными. Так и сейчас. Устало опустился Иван Данилович на стул, промолвил душевно: «Не обижайся, Васятка. Чего я хочу? Хочу, чтобы ты был кристальным человеком и в большом, и в малом. Вот и служить тебе довелось в тех местах, где я воевал, где ногу в бою потерял. Ты уж, пожалуйста, меня не срами. Что говорится в Военной присяге и в моральном кодексе? Не хвастайся, что назубок заучил, не хвастайся! Прочитай-ка еще разок да вникни как следует. Тогда не ошибешься в жизни».
— Вася, в город идешь?
Даже вздрогнул Линьков от неожиданного оклика. Рядом стоял дружок, рядовой Берзинь, подтянутый, начищенный, сияющий. «Может, сказать ему о своих подозрениях и действовать вместе? — подумал Линьков. — А вдруг ошибка? Вдруг зря я на сержанта? Нет, лучше не впутывать Берзиня в это дело». Нащупав в кармане увольнительную записку, сказал:
— Не пойду я, Гунар.
— Почему?
— Видишь, книжка попалась интересная.
Постепенно казарма опустела. Одни отправились в город, другие — в полковой клуб, третьи — на спортивную площадку. А Линьков все лежал грудью на подоконнике, не спуская глаз с продовольственного склада. Вот, переваливаясь, как гусь, проследовал туда старший повар в белой куртке нараспашку. Он размахивал пустым бачком, в котором отражалось солнце. Казалось, повар прихватил с собой пламя из печки. Сзади, сдвинув фуражку на затылок, шагал дежурный по кухне. За ним по пятам шел рабочий суточного наряда. Все трое по каменным ступенькам спустились к входу в подвальное помещение. Пламя в руках повара погасло. В проеме раскрывшейся двери на некоторое время, как на экране, появился стол, накрытый серой оберточной бумагой, весы на нем, у стола сухощавая фигура заведующего продовольственным складом сержанта сверхсрочной службы Шурыгина.
Продукты на ужин он будет отпускать минут двадцать — Линьков это хорошо знал. Чтобы как-то убить время, начал вспоминать прошлое.
Васятке Линькову было лет двенадцать, когда он впервые увидел пойманным неуловимого, отчаянного до дерзости Сеньку Шурыгина. Его вели по колхозной улице ранним утром, когда еще искрилась в траве роса. С одной стороны Сеньку крепко держал за локоть кладовщик Иван Хорьков, с другой — ночной сторож бородатый Митрич. А ворюга и не думал вырываться. Хрупкий курчавый подросток в коричневых лыжных штанах и сиреневой майке спокойно, вроде даже торжественно шел между дюжими мужиками и улыбался, как победитель.
