Мы — военные - [134]

И снова молчание — тягостное, невыносимое. Состояние такое, словно только что похоронили близкого человека.

— Может, я неправильно поступила, что ездила в Репное-то? — виновато спрашивает мама. — Ты уж прости меня, Феденька, я хотела как лучше…

— Правильно, мама. Только напрасно за меня ты так переживаешь.

— Я что! Ты сам-то, Феденька, сильно не убивайся. В жизни чего не бывает. А сектантам мы не дадим распоясаться. Не дадим! Хоть и некогда мне, а сама поеду в район, растолкаю там кого надо.

Обнимать и ласкать меня, как раньше, мама почему-то стесняется. Но когда я собираюсь уходить, она вдруг повисает у меня на шее.

— Ненаглядный ты мой!..

И я смущаюсь от непривычной ласки. Торопливо целую ее несколько раз.

— Мама… Ну спокойной ночи, мама. Мне пора на вечернюю поверку.

IX

И снова знакомый холмик за голубой оградой. Как и прежде, весь он в живых цветах. Только теперь они не лежат на могиле, как в тот раз, зимой, а растут в открытом грунте. Это анютины глазки. Заботливые руки высадили их в определенном порядке: в самом центре холмика — темно-синие, почти черные, дальше — посветлее, затем — еще светлее и наконец золотым ободком — желтые. А по самому краю могилы, выбираясь на свет, бледно-зелеными кинжалами разрезают землю многолетние ирисы.

Вокруг могилы посыпано желтым песком. Рядом с холмиком, похожим на клумбу, врыта в землю низенькая скамеечка. И столб, на котором прибита дощечка с надписью, и скамья — все это, как и ограда, покрашено в голубой цвет. Кажется, что кусочек весеннего неба спустился на могилу.

Зайдя за ограду, мама становится на колени, приникает головой к цветущему холмику. Она надолго замирает в таком положении. А вокруг тишина и покой. Пригревает солнышко, над цветами порхают две бабочки, сами похожие на анютины глазки.

Наконец мама поднимается, вяло отряхивает платье. Щурясь от солнца, медленно читает надпись. Губы ее шевелятся, вздрагивают.

— Старший сержант Данилов Степан Васильевич… Степа!.. Вот она, твоя последняя остановка. Даже могилку твою не могу убрать своими руками. Господи, чужие люди убирают…

— Они, мама, не чужие, — замечаю я.

— Должно быть, и впрямь не чужие, если так стараются…

К могиле приближаются двое с разных сторон. От легковой машины командира полка, на которой мы приехали, — шофер Женя Сапожков, веселый, очень общительный солдат, а из дома — молодая девушка. Не доходя до нас, они встречаются, о чем-то разговаривают. Затем вместе подходят к голубой ограде.

— Свейки, — приветствует нас девушка. — Здравствуйте.

— Здравствуй, доченька, — отвечает мама. — Уж не ты ли цветочки-то посадила?

— И я, и мама, и… Тут многие приходят.

— Мама твоя дома?

— Нет…

— Где же она?

Девушка пытается улыбнуться:

— Так есть: вы сюда приехали, а моя мама туда, — девушка машет рукой куда-то в сторону солнца. — Близко от Москвы есть такой город — Волоколамск. Правильно я говорю? Там мой отец — тоже в земле лежит… Мама к нему поехала.

— Кровью все люди на земле на нашей породнились… — в раздумье произносит мама. — На веки вечные!

Женя Сапожков и Зента — так звали молодую латышку — удаляются, чтобы дать нам возможность одним побыть на могиле. Мы с мамой сидим на скамеечке, молча наблюдаем за угловатым полетом бабочек. Оба молчим — так лучше. Мама поднимается первой.

— Теперь на душе будет легче, — говорит она. — Не забыть бы отдать семена бархоток. Я их много привезла — пусть везде тут растут…

X

В разгаре летняя учеба. Каждый вечер сержант Бондаренко подводит итоги, достигнутые расчетом за день. В конце беседы он не забывает многозначительно покачать пальцем и напомнить:

— Наш первый расчет должен в соревновании тон задавать. Ясно, пушкари? Ну, порядок, если ясно.

Летняя учеба… С каждым днем становимся мы все чернее, а наши гимнастерки, наоборот, на солнце все более бледнеют. Словно колхозники на уборке хлеба, стараемся мы не терять напрасно ни одного часа, ни одной минуты. Но ведь на колхозном поле во время страдной поры даже небольшой дождик — вынужденный отдых. А у нас, воинов, страдная пора еще труднее. Мы выходим в поле при любой погоде. Зимой — в лютые морозы, слепящие метели и слякотные оттепели. Летом — в невыносимый зной, когда на деревьях вянут и сворачиваются в унылые трубочки пыльные листья, в непогоду, когда льют затяжные дожди и раскисают дороги, когда ветры Балтики рвут полы шинелей…

Каждый род войск имеет свои трудности. Однако артиллеристам, кажется мне, достается особенно крепко. При каждой смене огневых позиций надо заново вкапывать в землю орудие, рыть окопы, маскироваться. Едва успеешь оборудовать огневую, как поступает команда открыть огонь. Отстрелялись — и снова смена огневой…

Мозоли на моих ладонях стали особенно твердыми. И я доволен, что учеба — горячая, напряженная — отвлекает меня от грустных размышлений. Что-то не отвечают районные власти на письмо подполковника Левицкого…

Если в свободное от занятий время охватит вдруг щемящая тоска, спешу взяться за любую работу, какая подвернется под руку: еще и еще тренируюсь у панорамы, до голубого сияния протираю оптические приборы, глажу свое обмундирование, вместе с Янисом Лапиньшем иду в полковую библиотеку, чтобы помочь Верочке «подлечить» старые книги.