Мы — военные - [132]

Мы занимались на плацу строевой подготовкой. Думая о своем, я в сердцах так «рубил», что грязь и мокрый снег далеко летели из-под моих сапог. Когда горнист просигналил перерыв, на плацу показался подполковник Левицкий. Шагает напрямик к нашей батарее и, как всегда, кажется, будто смотрит только на меня. Да нет, на этот раз не кажется. Именно на меня он и смотрит.

Поздоровавшись со всеми, подходит ко мне.

— Слышал, вы, Данилов, письмо неприятное получили?

— Получил.

Достаю из кармана Наташино письмо и подаю его подполковнику.

Левицкий неторопливо прочитал, снова вложил в конверт. Задумался.

— Да-а… Дело тут, по-видимому, серьезное. Религиозной секты в вашем селе нет, случаем?

— В нашем селе не слышно, а вот в Репном, где живет сейчас она… Ну, где Наталья-то живет, там — не знаю.

— После занятий зайдите ко мне.

— Есть, зайти!

Подполковник заводит разговор с другими солдатами, а я стою и думаю: «Как ухитряется он, наш замполит, узнавать о каждом солдате самое важное? И умеет помочь каждому?»

Вот еще за «Банник» благодарен я подполковнику Левицкому. Это Валерий Маньков, художник нашей батарейной сатирической стенгазеты, рассказал мне по секрету, как было дело. В очередном номере «Банника» решили поместить на меня карикатуру. Нарисовать ее предполагалось так. Понуро сгорбившись, должен я стоять возле пушки, а пушка изображена в виде девицы. Она со слезами обращается ко мне: «Полюби меня, ефрейтор Данилов». А я отмахиваюсь: «Отстань, в любви я верен одной».

Основания для такой карикатуры, признаться, были. Как-то после занятий не почистил панораму. Забыл. А вечером сержант Бондаренко выговаривал мне один на один.

— Личные переживания, Федор, у каждого могут быть. Но служба есть служба.

А редколлегия «Банника» уже готовила мне «сюрприз». Узнав о нем, подполковник Левицкий сказал: «Остроумно, ничего не скажешь. Только ведь критиковать надо с тактом. Я, дорогие товарищи, своего мнения редколлегии не навязываю, но вы подумайте, подумайте». Подумали ребята и… карикатуру на меня в «Баннике» все-таки поместили, но другую.

Когда я зашел в кабинет к подполковнику Левицкому, он сказал:

— Я написал вашему районному начальству… По-слушайте, может, что изменим, добавим.

Но что изменять и добавлять, если письмо, на мой взгляд, было складное и убедительное! О чем оно? О Наташе Ласточкиной, запутавшейся в тенетах сектантов. Замполит просил помочь девушке выбраться на свет и повнимательней присмотреться, как обстоит дело с антирелигиозной пропагандой в селах, в частности в Репном.

— Значит, утвердим письмо? — спросил он. И сам же ответил: — Утвердим. А теперь… Портрет отца в комнате боевой славы видели? Кажется, удачный.

Я знал, что наш полковой художник сержант Цыбин с фронтового снимка сделал красочный портрет героя-фронтовика Степана Данилова. Знал, но в клуб не заходил: боялся почему-то отцовского взгляда. Замполит, очевидно, догадывался об этом. И не случайно напомнил о портрете.

Ни слова не сказал больше о моем отце Левицкий Виктор Андреевич. Но я и без слов понял его. Быть мужественным, не падать духом, во всех делах и поступках своих быть достойным отца — вот о чем он напоминал мне.

VIII

Накануне Первого мая мы с Янисом Лапиньшем прикрепляли над входом в казарму красное полотнище. Неожиданно из-за угла показался Костя Беридзе. Крикнул:

— Данилов, встречай гостя!

— Какого гостя?

— Не какого, а какую, непонятливый ты человек! Бегом в проходную!

Молоток выскользнул у меня из рук. И сам я чуть ли не кувырком слетел с деревянной стремянки: «Наташа! Наташа приехала!»

Янис, будто ничего не случилось, забивает гвоздь, затем неторопливо поправляет край кумача. Слегка откидывается на лестнице назад, чтобы лучше видеть, и еще раз поправляет уголок полотнища. Только после этого оглядывается на меня.

— Ну иди. Мы тут с Константином закончим.

Мне удивительно слышать такой невозмутимый и будничный голос Яниса. Вот человек! Появись на небе два солнца — он все равно не потеряет спокойствия.

Я бегу, вернее, не бегу, а лечу к проходной. От ожидания встречи у меня захватывает дыхание.

Вихрем врываюсь в проходную. С топчана мне навстречу поднимается…

— Мама?!

Наверное, не сумел я скрыть недоумения и разочарования, остановившись на пороге. Может быть, кто другой и не заметил бы моих чувств, но от матери разве скроешь?

— Не рад, что ли, Феденька? — спрашивает она.

Вокруг ласковых и чуть-чуть виноватых глаз я замечаю морщинки, которых не было раньше. Из-под темно-сиреневого полушалка, которым мама покрывается только в праздники, выглядывает прядка волос. Она, эта прядка, стала значительно светлее, чем была раньше. Совсем ты, мама, поседела! Сколько тяжелого в жизни выпало на твою долю! И ростом ты стала как будто меньше…

Невыразимое щемящее чувство жалости и нежности к матери охватывает меня. Я обнимаю маму, прижимаю к себе ее голову. Полушалок сползает ей на плечи. Простоволосая, она замирает у меня на груди. Я глажу ее волосы, которые когда-то — я ведь помню это! — были совсем темные…

— Мама, родная моя!..

— Дай-ка поглядеть на тебя, — отстраняется она. — Видал, какой гвардеец! А похож на отца-то, господи… Ну все капельки собрал!