Мы — военные - [131]

У дороги мы заправляли сеялку семенами. Я на плече поднес тяжелый мешок. Ты откинула крышку сеялки, сказала глухо, не глядя на меня:

— Не опускай, я сейчас развяжу…

Торопясь, распутывала узел бечевки, а он, видно, туго затянулся и не слушался тебя. Я чувствовал прикосновение твоего плеча, видел твое розовое ухо, темный завиток возле него, тоненькую синюю жилку, пульсирующую на виске.

Ты спешила развязать мешок: ведь я стоял с пятипудовой тяжестью на плече. А мне хотелось, чтобы бечева затянулась еще туже.

— Не развязывается… — виновато произнесла ты и подняла глаза на меня. — Опусти мешок на землю!.. Ну опусти же, Федя!..

— Хочешь, всю жизнь простою вот так, с мешком на плече?

Я шутил, но лицо мое было, наверное, слишком серьезным, может быть, даже мрачным. Ты не ответила на шутку. Прикусила губу, еще усерднее развязывая затянувшийся узел.

Наконец мешок развязался. Семена потекли в сеялку. Мы с тобой начали их разравнивать — ты с одного конца, я с другого. На середине ящика, под слоем янтарных зерен, наши руки встретились. Ты взглянула на меня испуганно, однако руку не отдернула, Я сжал ее в своей ладони и, кажется, чувствовал, как бьется пульс в твоей руке.

— Ноготь завернулся, когда мешок развязывала, — смущенно сказала ты.

— Больно?

— Немножко…

Там же, в зернах кукурузы, я один за другим ощупывал твои пальцы — искал завернувшийся ноготок. Не найдя, поднес обе твои руки к своим губам и долго дул на них — они были холодные.

Потом поцеловал их. Они пахли сухими семенами, весенними испарениями земли, горьковатым дымком костра.

Какой стоял хороший весенний день! Я вел трактор по широкому простору, теплый ветер обвевал мне лицо и пел веселую песню, сердце подпевало ему. А позади, за сеялками, поле расстилалось, выровненное четкими бороздками, словно причесанное гребешком. Это не поле, а жизнь свою собственными руками украшали мы по-праздничному!

Вот как все было, Наташа.

Моя мама радовалась нашей дружбе, нашему счастью, а твоя по-прежнему не понимала его, не признавала. Завидя нас, кричала на всю улицу:

— Наташка! Уйди от него, беспутная! Ну чего вы оба на меня бельма пялите? Горюшко мое великое… Привязался к девке, нечистая сила! Хоть бы в армию тебя скорее забрили, дьявола лохматого. Не верь ему, Наташка, не верь! Все они, паразиты, одинаковые.

Мы расставались, чтобы встретиться снова надолго, на всю жизнь. Мы обещали друг другу хранить любовь и верность.

Так что же случилось с тобой, Наташа? Догадываюсь, но не хочу верить.

VII

Вот и снова весною запахло!.. Липы возле нашей казармы стоят отволглые, потемневшие, упруго топорщатся каждой веточкой, словно ощупывая воздух: не пора ли почкам набухать? А за полковой баней, у ручья, распустилась верба — разбрелись по красным прутикам белые барашки…

— Смотри, какие мягонькие, — говорит рядовой Маньков и, зажав один из прутиков в ладони, проводит по нему сверху вниз. Барашки беспомощно осыпаются на землю.

Я с укоризной гляжу на Валерия.

— Зачем ты это?

— Тебе что, жалко?

— Жалко.

— Подумаешь, покровитель природы!

Валерий оголяет второй прутик, третий. Он знает, что рассержусь, и ждет этого: ему хочется разогнать мою хандру, расшевелить меня. Ведь он же не злой, мой лупоглазый друг. Ему тоже жалко губить пушистые прутики, однако он хватается еще за одну веточку вербы. Я лениво беру его за ворот.

— Ты чего? — еще больше выпучив глаза, кричит Валерий. — Ты чего?!

Отпустив его, угрюмо напоминаю:

— На чистку ковра старшина дал нам сорок минут.

Ковровая дорожка из ленинской комнаты, свернутая рулоном, лежит у наших ног. Валерий, не торопясь, раскатывает ее. Затем вместе мы вешаем ее на кривые сучья ветлы. Я начинаю колотить по ковру палкой, Валерий орудует щеткой. Пыль из дорожки летит во все стороны, оседает на ноздреватом снегу, сохранившемся под крутым берегом, покрывает влажную землю, наши сапоги.

— А за шиворот хватать не имеешь права, — заявляет Валерий после долгого молчания. — Или думаешь, что нацепил ефрейторские лычки, так теперь все можно? Да?

Не дождавшись ответа, он снова замолкает, но ненадолго. Заговаривает уже не сердито, а задумчиво:

— Федь, а Федь, может, наплевать тебе на эту самую Наталью-то? А?

— Разверни дорожку и края получше чисть, края!

— Подумаешь, из-за какой-то дуры переживать…

— Обмой щетку в ручье.

Маньков направляется к ручью. Плечи узенькие, лопатки под гимнастеркой острые.

Первое время после получения от Наташи непонятного письма я надеялся, что все обойдется. Видимо, смерть матери девушка переживает тяжело. Вот с горя и написала невесть что.

Я тогда же Наташе написал обо всем, что подсказывало сердце. А в ответ после долгого молчания писулька в несколько строчек:

«Не искушай меня, Федор, и больше, прошу тебя, не пиши. Постарайся выкинуть из головы нехорошие мысли. Каюсь, что в свое время не послушалась маму. Это бог меня покарал и оставил круглой сиротой. Свой грех я постараюсь искупить. Еще раз прошу: оставь меня в покое. Наталья».

Нет, это не ее слова, не ее голос! Сомнений не оставалось: кто-то забил голову Наташе религиозным дурманом, кто-то довел до конца то, что не смогла сделать Просянка. Кто же это? Не тетка ли, у которой Наташа живет? Скорее всего, она.