Мы — военные - [129]

Вроде и жалуется мама, но как я понимаю ее! За каждым словом скрывается радость и гордость…

На последней страничке на полях, вдоль листа, — приписка:

«Феденька, ты извини, но я душой вот за что болею: пишет тебе Наталья Ласточкина или не пишет? Ведь горе у нее большое: мать скончалась с месяц назад. Наталья после похорон переехала жить в Репное, к тетке. А в ее доме на время поселился Петруха Лапин с семьей…»

Значит, умерла Прасковья Афанасьевна, или Просянка, как все называли ее в селе!..

Признаться, я недолюбливал крикливую Просянку, а вот теперь жалко…

Торопливо разрываю второй конверт. Может, в этом письме есть еще что-нибудь о Наташе?

На койку вываливаются несколько листочков из тетради в косую линейку. На листочках милые каракули моих сестренок, забавные рисунки цветными карандашами. Представляю, с каким старанием и любовью все это делалось для меня!

О Наташе больше ни слова…

Тревожное ожидание не покидало меня все последующие дни. Как ни старался скрыть свое настроение от товарищей, да разве скроешь? Все узнали, что у моей Наташи умерла мать, что сама она почему-то ничего не пишет. Меня старались приободрить.

Письмо от Наташи пришло недели через две после нашего возвращения из зимнего лагеря. Но что за письмо! Написано оно было не прежним красивым и аккуратным почерком, а размашисто, небрежно. Вероятно, девушка находилась в каком-то душевном смятении.

И слова были не те, что раньше. Они удивили меня и окончательно расстроили. Наташа писала:

«Жизнь, Федор Степанович, складывается не так, как нам хотелось бы, а как бог велит. Вот осталась я круглой сиротой — кому нужна? Только ты не жалей меня и не беспокойся обо мне. Господь не оставит меня без благости своей. И добрые люди, спасибо им, наставляют на путь истинный… Живу пока у тети Глафиры, у маминой сестры. Писать мне не надо — что было, то прошло и быльем поросло. Так будет лучше для нас обоих…»

Друзья мои! Товарищи дорогие! Что же это такое? Почему Наташа отчужденно называет меня по имени-отчеству? Почему городит какую-то божественную чепуху? Кто мне поможет разобраться во всем этом?

Мама — вот кто поможет!

VI

Эх, Наташа, Наташа! Наши дорожки сошлись еще в то время, когда мы были школьниками. Как сейчас, стоит перед моими глазами Наташка-монашка с огромными испуганными глазами.

Почему тебя прозвали монашкой? Не потому ли, что мать у тебя была очень верующей? А может, потому, что вся ты была какая-то темненькая? У тебя, помню, выделялось темным цветом и платье, и пальтишко, длинное — на вырост, и старый материнский платок, и глаза, и ресницы — все черное. А может, монашкой дразнили тебя за то, что всегда ты уединялась в сторонку, избегала наших веселых игр?

Скорее всего, и понравилась ты мне именно потому, что была не похожа на других девчонок.

Мои сверстники не любили «тихонь». Над тобой постоянно издевались, правда, беззлобно, со смехом.

Помню, прижалась ты к школьному забору, а шумная ватага сорванцов окружила тебя полукольцом и забрасывает снежками: «Бей монашку!», «Лупи божью рабу!»

Стояла оттепель, снежки были влажные и твердые. Ты подняла руку, чтобы закрыть лицо. Из длинного рукава торчали твои пальчики. Варежка валялась рядом, на снегу…

И вот тогда-то я впервые вступился за тебя. В расстегнутом полушубке ворвался в толпу обидчиков, с разбегу дал оплеуху одному, толкнул в сугроб второго, сбил шапку с третьего. Запальчиво крикнул:

— А ну подходи, кто еще хочет получить!

Я стоял один против десятка одноклассников, заслонив тебя, и вид у меня, наверное, был очень воинственный. Напасть на меня никто не решался. Мальчишки топтались на месте, мяли в руках снежки — на всякий случай.

— Нашелся девчачий заступник! — шмыгнув носом, зло обронил заводила класса Васька Волошин. — Вот — дам по морде — будешь знать, как заступаться за девчонок.

— Попробуй, дай!

Васька почему-то не захотел пробовать. Запустил снежком в забор с такой силой, что он взорвался, словно граната. На заборе осталась белая лучистая звезда.

— Связываться с тобой… — сказал Васька и отошел прочь. За ним потянулись остальные ребятишки.

С тех пор ты старалась на переменах выбирать самую удобную позицию: не очень близко ко мне, чтобы не заметили, что ищешь моей защиты, но и не так далеко от меня, чтобы в случае чего я мог за тебя постоять. Когда мы возвращались из школы, ты в своем длинном пальтишке семенила где-то поблизости. Рядом идти стеснялась — засмеют. Впрочем, все равно насмехались: «Жених и невеста из кислого теста». Помнишь?

А ты не забыла, Наташа, тот солнечный майский день, когда мы сидели на скамеечке в колхозном саду, готовясь к экзаменам? Позади оставался седьмой класс… Мы чувствовали себя почти взрослыми, и будущее представлялось нам цветущим садом.

— Кем ты хочешь быть? — спросил я.

И сразу ты как-то померкла, завяла. Рассеянно шевеля страницы книги, ответила со вздохом:

— Разве это от меня зависит?

— А от кого же?

— Мало ли от кого…

С большим трудом я допытался, что мать запрещает тебе учиться дальше.

— Но почему?

— Так…

Да, Просянка и тебя хотела приспособить поближе к боженьке. Поэтому и в школу не пускала. Наша юношеская дружба, чистая, как родниковая вода, ей не нравилась. Наверное, она видела в ней то, что не угодно богу. Меня она не выносила, ты это сама знаешь. Бывало, как увидит, начинает визгливо, со слезой в голосе кричать: