Мы — военные - [127]

Сколько разных мыслей в голове!

А колонна уходит все дальше и дальше от военного городка. После небольшой оттепели снова подморозило. Деревья, проплывающие по обочине шоссе, все в пушистом инее, словно яблони в цвету. Иней густо покрыл и телеграфные провода. Они провисли и похожи на толстые белые канаты. Пушки наши словно побелены. На шапках у нас серебрится иней. Даже низкое зимнее солнце кажется покрытым лохматым сияющим инеем.

На сердце у меня праздничная торжественность.

Неожиданно головная машина, в которой едет подполковник Левицкий, прижимается к правой обочине дороги и останавливается. И вся колонна делает то же. Поступает команда: «Слезай». А через минуту: «Можно закурить».

Сержант Бондаренко прикасается к моему рукаву:

— Идите.

— Куда?

— Ну вот тебе раз!.. А так ждал. Подполковник Левицкий зовет.

И только тут я догадываюсь, что колонна остановилась не случайно. Сердце замирает: приехали! Друзья-товарищи тоже сообразили, в чем дело. Прекращается возня, затихает смех.

У еле заметной проселочной дороги, что сворачивает с шоссе, ждет меня замполит. Бегу к нему.

— Видите голубую ограду у хутора? — спрашивает подполковник.

— Вижу…

— Идите пока один. Мы потом подойдем.

От шоссе до голубой ограды метров пятьсот. Я не иду, а лечу — напрямик, без дороги.

— Здравствуй, отец!

За оградой, вокруг могилы, посыпано песочком, на могильном холмике — живые цветы, не успевшие завянуть. Они даже инеем не успели покрыться. Несколько алых, словно пятна крови, горных фиалок. Чьи нежные руки положили их?

Я стою у могилы, перечитываю уже знакомую надпись, и волнение, охватившее меня, постепенно проходит. Оно сменяется тихой грустью.

Позади слышится легкий шорох. Оглядываюсь — у ограды стоит, зажав рукой подбородок, немолодая большеглазая женщина в клетчатом платке.

— Это вы за могилой ухаживаете? — спрашиваю я.

Вместо ответа женщина чуть ниже наклоняет голову.

— Где же вы цветы берете зимой?

— Там растут…

В той стороне, куда женщина показывает рукой, блестят на солнце стекла небольшой оранжереи. Над нею, из жестяной трубы курчавится сизый дымок.

— Гунар Лацис — ваш родственник?

— Нет, не родственник. Моего мужа тоже звали Гунаром. Он тоже есть убитый на войне. Только не здесь, а там, где есть Москва. И на его могилу цветы приносят…

— А тут мой отец, — признаюсь я.

— Оте-ец? — переспрашивает женщина и пристально, словно узнавая, смотрит на меня. — Очень вас прошу, не надо беспокойство за могилку. Все будет хорошо. Мы живем близко, нам не есть трудно. И школьники сюда приходят… Ой, сколько военных! Извините…

От дороги по взгорью, чуть пригнувшись, к могиле приближаются мои товарищи — весь дивизион. Впереди шагает подполковник Левицкий. Я беру в свои ладони руки женщины-латышки. Они у нее в красных заштопанных варежках, по-мужски большие.

— Спасибо, мамаша, от всего сердца спасибо. Не уходите, вы не помешаете нам.

Она кивает головой в знак согласия, но все же отходит в сторону. «Матери, — подумалось мне, — всегда в сторонке, всегда в тени…»

Окружив братскую могилу, солдаты снимают шапки-ушанки. Некоторое время все стоят в молчании. И тишина вокруг такая, что слышно, как гудят у дороги телеграфные столбы.

IV

Вот и полигон. Мы с ходу занимаем огневые позиции. Наша машина, свернув с дороги и покачиваясь на кочковатом лугу, идет дальше. Бондаренко, подобрав полы шинели, бежит впереди нее, чтобы показать, где надо остановиться. Шапка у него сдвинута на затылок, а правую руку он держит на весу, словно ведет за собой машину на невидимом поводке. Мы в ожидании команды еще сидим в кузове, но каждый из нас, словно сжатая пружина, готов к действию.

— Стой! Слезай! Расцепляй!

Ефрейтор Беридзе проворно и в то же время бережно передает мне панораму орудия. Затем я беру у него и автомат. Костя первым выпрыгивает на землю и снова принимает у меня панораму, свое и мое оружие.

Следом за наводчиком и я соскакиваю с машины. Ноги ударяются о мерзлую землю, и я невольно приседаю. Костя поддерживает меня.

— Ай-яй!..

Теперь мы уже вдвоем помогаем остальным номерам расчета прыгать на землю.

В полном молчании отцепляем от машины орудие — каждый точно знает, что делать. Беридзе расчехляет прицел и вставляет в него панораму. Он слишком горячится, торопится, у него что-то не получается. Рядом с ним сержант Бондаренко. Иней на рыжеватых бровях растаял и теперь блестит росинками. Глаза его строгие и участливые.

— Спокойно, Беридзе, спокойно!..

Затем мы готовим под орудие площадку, отрываем сошниковые борозды. Мерзлая, твердая как железо земля звенит под ломами и кирками, голубоватые искры высекаются из нее.

Мне становится жарко. Капельки пота сползают со лба на щеку, затем на губы. Они соленые и щекочут, но нет времени смахнуть их. Ведь наше орудие первое, оно будет вести пристрелку.

Едва закончили на огневой позиции самые необходимые работы, как послышался звонкий голос радиста ефрейтора Горлова. Ефрейтор откликается на позывные с наблюдательного пункта. Я знаю, что это начало «боя».

Дальнейшее происходит словно в каком-то угаре. С наблюдательного пункта одна за другой поступают команды. Их принимает и звонко выкрикивает, высунувшись по пояс из окопчика, радист Горлов, затем повторяет старший по батарее, а за ним — сержант Бондаренко.